Колумб

Пронизанный стрелами центурион неподвижно висел на верёвках, когда до зрителей донёсся перезвон гитарных струн, к которому присоединился женский голос, нежный и мелодичный. Женщина пела что-то радостное и весёлое, и зрители, заворожённые голосом, напрочь забыли о Себастьяне и его мучительной казни.

Певица пропела два куплета, прежде чем показалась на сцене. На мгновение застыла, продолжая петь, в белом платье, обтягивающем её точёную фигурку, с гордо отброшенной назад головой. У мужчин даже перехватило дыхание. А потом её блуждающий взгляд остановился на мученике, и песня оборвалась криком ужаса. Певица мгновенно преобразилась. Только что она не могла нарадоваться жизни, теперь же её переполняли жалость и печаль, и зрители сразу же вспомнили о трагедии, случившейся на их глазах до появления певицы.

Она бросилась вперёд, развязала верёвки, и Себастьян рухнул на спину. Теперь все видели торчащие из его тела арбалетные стрелы. Девушка отложила гитару, склонилась над поверженным мучеником, одну за другой вынула стрелы, перевязала воображаемые раны. Не поднимаясь с колен, потянулась за гитарой. И вновь её голос очаровал зрителей. Пела она страстную любовную песенку, которой недавно очаровывала венецианцев, но слова разительно изменились: песня стала плачем скорби христианской девы над телом мученика.

То ли зрителей задела за живое песня, то ли голос и очарование певицы, но они не успокоились, пока она не спела песню ещё раз.

Раны Себастьяна оказались не смертельными, а может, песня, совершив чудо, оживила его. Зрители, спроси их, склонились бы ко второму объяснению, но, так или иначе, Себастьян сел, чтобы поблагодарить и благословить свою спасительницу.

Она едва успела сказать, что зовут её Ирена и она — христианская девственница, когда на сцену, перепугав зрителей, ворвался пышущий яростью Диоклетиан. Себастьяна уволокли прочь, чтобы покончить с ним более надёжными средствами, а Ирене предложили выбор: разделить его судьбу или принести жертву языческим богам. Учитывая, что она певица, Диоклетиан предложил ей воздать должное Аполлону. Тут же солдаты выволокли на сцену деревянный алтарь, а в руки Ирене сунули дымящее кадило.

Она постояла перед императором, пока тот расписывал в подробностях все ужасы, ожидающие её в случае отказа. Затем, не выпуская из рук кадила, она начала танцевать сарабанду, как бы в испуге перед мученической смертью. Двигалась она очень медленно, переходя от одной позы к другой, символизирующих страх и ужас, но танец набирал скорость, и скоро она уже кружила по сцене с грацией, достойной того, чтобы вдохновить Фидия. И резко остановилась перед алтарём, швырнула кадило в лицо Аполлону, после чего рухнула у ног Диоклетиана. Император объявил, что она мертва, пожалел, что христианский бог лишил законной жертвы Аполлона, и высказал мысль о том, что не является ли происшедшее свидетельством превосходства христианского бога над богами Рима. На этом спектакль и закончился.

Зрители, разгорячённые игрой Ирены, громко выкрикивали её имя, забрасывали сцену золотыми и серебряными монетами. Колон, который следил за её танцем, наклонившись вперёд, откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул.

Рокка, пристально наблюдавший за ним, рассмеялся.

— Ну? — спросил он. — Я прав? Доводилось ли вам видеть в своих путешествиях такую женщину?

— Великолепно, — согласился Колон. — Божественно.

— Нет, не божественно. Слава Богу, она всего лишь женщина. Богиней она стала бы совершенно недоступной, хотя и теперь никого к себе не подпускает. Точь-в-точь как христианская девственница, которую играет на сцене.

Появился Загарте в надежде, что дорогие гости хорошо отдохнули и теперь готовы отужинать.

Зрители во дворе начали расходиться, актёры покинули подмостки. Венецианцы и Колон поднялись со стульев. Рокка велел Загарте подать ужин.

— Если твой ужин окажется таким же превосходным, как Ирена, — заметил он, — в нашем друге ты найдёшь влиятельного покровителя.

Маленький мориск поклонился, блеснув в улыбке зубами. Он их не разочарует. Принесут самое вкусное, их светлости пальчики оближут.

— Мы не стали бы возражать, если бы ты попросил Ирену поужинать с нами, а, сеньор, Кристоферо?

Колон, стоявший глубоко задумавшись, поднял голову, глаза его заблестели.

— О! Это возможно? — Он посмотрел на Загарте.

Мориск больше не улыбался.

— Для неё это большая честь. Но я надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если она откажется. Многие приглашают её, но она ни разу не согласилась. Слишком уж скромна эта Беатрис Энрикес.

— Многие? — нахмурился Рокка. — Возможно. Но мы-то придворные. Скажи об этом Беатрис, мой добрый Загарте. Скажи ей это. И добавь, что в её интересах проявить учтивость по отношению к нам.

— Нет, нет, — вмешался Колон. — Не принуждайте её. Мы должны уважать не только красоту девушки, но и её добродетель.

— Ага! Если я смогу уверить Беатрис, что её добродетель не подвергнется испытанию… — в голосе Загарте послышалась надежда.

— Святой Фердинанд! — воскликнул Колон. — За кого вы нас принимаете? Разве мы солдатня или дикари. Если она придёт, жаловаться ей не придётся. — И поскольку Рокка рассмеялся, быстро добавил: — Я за это отвечаю.

Загарте поклонился.

— Заверяю вас, я сделаю всё, что в моих силах.

Когда он ушёл, Галлино презрительно хмыкнул.

— Сколько суеты из-за вульгарной танцовщицы.

Колон ответил суровым взглядом.

— Она танцовщица. Но не вульгарная, надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать.

— А что тут не понимать. Повидал я достаточно, так что провести меня не так-то легко. Ба! Всё это уловки, если не девушки, то мориска. Лишь бы мы не поскупились, раз уж она удостоит нас своим присутствием. — Он почесал нос. — Давайте поспорим. Сколько вы ставите на то, что она не придёт?

— Я лишь смею надеяться, что она не отвергнет вежливого приглашения.

— Или разочаруется, не найдя у нас ничего, кроме вежливости.

— Женоненавистник, — прокомментировал последнюю фразу Галлино Рокка. — Простите его.

— Не женоненавистник. Отнюдь. Но и не дурак. У меня нюх на разврат, как бы глубоко он ни прятался.

Колон не выдержал.

— Сеньор, если уж вы учуяли разврат здесь, обоняние полностью отказало вам.

Рокка счёл нужным вмешаться, стыдя Галлино за циничность, и венецианцы всё ещё ломали комедию, когда Загарте ввёл Ла Хитанилью.

— Господа мои, мне пришлось объяснить ей, что приглашение от придворных их величеств должно расцениваться как приказ.

— А приказу я, естественно, обязана подчиниться, — добавила девушка с ироничной улыбкой. Достоинству, с которым она держалась, могла бы позавидовать не одна благородная дама.

Была она всё в том же облегающем белом платье, но сверху накинула синюю мантилью, а над левым ухом воткнула в тёмно-каштановые волосы цветущую алую веточку граната.

— Мы благодарим Бога, что вы оказались такой послушной. — Рокка назвался сам и представил своих спутников.