Колыбельная для Волчонка

— На счастье, — улыбнулся Свечников, не шевелясь.

Антошка вбежал в комнату, растерянно хлопая ресницами.

— Папа! Я твою чашку разбил, — пропищал он, готовый заплакать.

Свечников подхватил его сильными руками и закружил по комнате.

— Повтори, Антошка! — завопил он, не выпуская мальчика из рук.

— Я чашку разбил твою синюю! — уже совсем весело повторил Антошка, сообразив, что в случае с чашкой полагается радоваться, а не наоборот. Ведь взрослые лучше знают. Вот его папа взрослый, а как обрадовался, что сын чашку разбил.

Свечников расцеловал его в обе щеки и наконец поставил на пол.

Ирина ушла на кухню. Свечников прислушался. Кажется, она выметала осколки…

По дороге домой Антошка уснул в машине, пришлось нести его на руках.

Свечников пронес мальчика в детскую и уложил в кроватку. Они молча раздели его. Так же молча Ирина проводила Сергея до двери.

— Ну, я пойду… — пробормотал он полувопросительно.

Ирина кивнула, не поднимая глаз.

— Спокойной ночи! — И прежде чем она успела ответить, он прикрыл за собой дверь. Щелкнул замок.

Ирина прислонилась спиной к обитой дерматином двери. Так она стояла, пока не стихли его шаги в подъезде.

Он был сегодня не таким, как всегда. А если бы он сказал, что останется? Ирина и боялась этого, и хотела.

До последней минуты. До того момента, когда затих звук шагов в недрах подъезда. Но он ни на чем не настаивал. Ни о чем не просил.

Ирина долго стояла под душем, пытаясь успокоить яростно колотившееся сердце, затем закуталась в теплый халат и прошла в спальню. У шифоньера стояла синяя сумка с его вещами. Ирина медленно расстегнула ее и достала белый джемпер. Она поднесла его к лицу, вдохнула его аромат и зажмурилась. Она двигалась как во сне. Вот на постель легла его фланелевая рубашка в красно-синюю клетку. Наверное, он ходит в ней дома… Бритва в кожаном футляре. Как опьяняюще пахнет кожей… Она положила эти вещи на кровать и легла рядом. Провела ладонью по мягкой шерсти свитера, погладила теплую байку рубашки. Пальцем проследила все выступы на кожаном футляре. Какая сладкая и невыносимая мука! Она мучительно хотела, чтобы он был рядом. Тело не хотело слушать доводов рассудка.

Ирина долго ворочалась в постели, пытаясь заснуть, а потом ей снился бесконечный, столько раз виденный сон: она и Свечников на берегу. Они любили друг друга, а волны с шумом набегали, но не доставали до них, откатываясь назад в море.

Глава 19

Город вымер, как по мановению волшебной палочки злого волшебника: отшумел сезон, и корпуса санаториев опустели. Улицы зияли своей откровенной безлюдностью — странной и неправдоподобно унылой для этого края.

«Когда такое было? Раньше, когда я только начинала здесь работать?» — думала Лизавета, шагая за Полиной в детский сад. Раньше здесь такого не бывало. Конечно, лето с зимой не сравнить. Летом город просто кишит отдыхающими — и организованными, с путевками, и, конечно, дикарями. Но зимой здесь тоже был народ. Ну а уж осенью санатории не пустели никогда. Последние годы осенний и зимний город вызывал в Лизавете чувство душевного дискомфорта. Она начинала ощущать себя на обочине. Будто жизнь где-то бьет ключом, что-то происходит важное и интересное, а она, Лизавета, по каким-то обстоятельствам отлучена от всего этого и заперта в пустом, почти безмолвном месте. В это время года ей всегда хотелось уехать. Вернуться в город своей юности, слиться с толпой на главной улице и спешить куда-то, прикрывшись от дождя зонтом. Но вернуться было некуда. Впрочем, жаловаться не приходится — она ведь сама сожгла все мосты.

Лиза ушла из дома еще на первом курсе института, когда мать вышла замуж, едва схоронив отца. Новый муж матери был всего на семь лет старше Лизаветы, и мать встречалась с ним еще тогда, когда отец был жив. Смириться и простить Лизавета не смогла, как не смогла потом простить Леву, так глупо и нелепо исковеркавшего ее и свою жизнь.

Он сидел на полу, на пороге ее комнаты в общаге, и плакал. Просил простить его и клялся развестись с Наташей.

— Только не уезжай!

Но, она молча сидела на чемодане, сжав зубы и отвернувшись к окну. Ее предали два самых близких человека, и у нее не было сил простить. Обида была сильнее. Обида гнала ее прочь из этого города, прочь, на край света, где она обязательно, всем назло, будет счастлива, любима, где можно начать все заново и не вспоминать.

Как раз «не вспоминать» оказалось труднее всего. Почти невозможно.

Каждый листопад неизменно напоминал ей рыжую Левину шевелюру, первый студенческий сентябрь, когда их курс впервые собрался вместе провести выходные. Они отправились на пароме в Гуськово. Там у Шурика была дача — деревенский просторный дом с садом. За садом начиналась березовая роща, и там волшебно сияли ярко-желтые листья на свеже-голубом — ни единого облачка — небе! Ребята жгли костер, пели песни под гитару, а Лизавета видела перед собой только эту ярко-рыжую кудрявую шевелюру, сливающуюся с желтым фоном листвы.

Откуда-то взялся велосипед, и Леву командировали в деревню за хлебом.

— Один не поеду, — заявил он, и тогда к нему на багажник водрузили Лизавету. До кучи. И для прикола — везти на багажнике весомую Лизавету представлялось делом уморительным. По лесным-то кочкам. Они благополучно купили хлеба, и тот поехал в авоське, на руле. На обратном пути, переезжая через небольшую канаву на въезде в рощу, они все же упали и долго возились, поднимая друг друга и велосипед. Потом совсем нечаянно поцеловались И тогда уж вовсе забыли про хлеб, про костер и про всех.

Эта березовая роща, будто нарочно, толкнула их друг к другу, и они больше не расставались четыре года. Кажется, это было вчера. Подумать только — прошла целая вечность. На будущий год ее дочь пойдет в школу. Хватит хандрить Что это на нее нашло сегодня? Вообще-то не в ее характере киснуть и ныть. Лизавета старалась всегда быть в форме и вечно будоражила всех окружающих своей энергией.

Виной всему осень. Здесь, конечно, она поздняя, но уже чувствуется. Никуда не денешься.

Лизавета дождалась, когда ее самостоятельная дочь зашнурует ботинки и застегнет курточку. Лет с трех, если не раньше, это непоседливое создание не признавало никакой опеки над собой. Зато сама опекала всех, кого могла.

Мать и дочь зашагали рядом, изредка перебрасываясь парой слов.

«Нам предстоит серьезный разговор», — кружилось у Лизы на языке, и все же она не знала, как начать этот разговор с Полиной и чем он закончится. Ожидать можно чего угодно — от криков, слез, истерики до спокойного, если не сказать равнодушного, восприятия. Полина была непредсказуема.

По дороге домой Лизавета так и не решилась начать разговор. Дома, когда Полина вытащила из-под дивана коробку с игрушками, Лизавета постояла рядом в раздумье и ушла на кухню. Она резала салат и вновь и вновь размышляла над тем, как построить разговор, чтобы не вызвать бурной и болезненной реакции у Полины.

Порвать с Рукавицыным она замыслила давно, не решалась только из-за дочки. Девочка была привязана к нему, и Лизавете приходилось с этим считаться. Он приезжал когда хотел, жил у них какое-то время и уходил, когда считал нужным. В этих отношениях выработался своеобразный цикл, и Лизавета всегда могла предугадать, когда ожидать возвращения блудного «папочки».

В последний раз он появился в тот день, когда уехала Ирина, — жил больше месяца и, судя по всему, пока уходить не собирался.

Его присутствие становилось все более тягостным для Лизаветы. Она отмечала в себе всплески раздражения и неприязни, которым на первый взгляд не было объяснения.