Колымская повесть

С Тоней баба Мамма общается только по-эвенски, хотя отлично знает, что она из ее разговора почти ничего не понимает. Жена нашего бригадира выросла в интернате, там уроки преподавали только на русском, но баба Мамма, лишь Тоня обратится к ней с какой-нибудь просьбой, сразу же: «Эсэм унур» — не понимаю. Поджала губы и даже слушать не желает.

Откровенно говоря, Тоне приходится у нас не сладко. Она не умеет вялить юколу, запрягать оленей, ставить и снимать ярангу, увязывать поклажу на нартах и еще очень многого. Всему этому, по мнению бабы Маммы, и учиться не нужно. Мол, эвен лишь родится — уже все знает, а руки «сами делают».

Мне непонятно, почему она не хочет учить всему этому Тоню? Ей бы все объяснить, показать, как что делается, а она проворчит свое «кэнели» — (плохо — эвенск.) и торопится в свою ярангу…

Вчера у нас забивали оленей. Не секрет, заниматься этим в середине лета очень глупо, но совхоз не выполнил план по оленине, и по рации предупредили, если мы за три дня не съедим две тонны мяса, кто-то из живущих в Магадане больших начальников не получит премию, а наш совхоз — переходящее знамя. Решили забить двадцать оленей. Немного оставим себе, остальное отправим вертолетом в поселок. Там у каждого есть родня или просто хорошие приятели, так что мясу пропасть не дадут — выручат.

Так уж в тундре повелось: мужчина пасет оленей, защищает от хищников, забивает их на мясо, а женщина разделывает. Поэтому-то женские ножи отличаются от мужских.

В этот раз забили двадцать оленей. Семнадцать погрузили в вертолет и отправили в поселок, а трех привези в стойбище на нартах. Две туши оставили возле яранги бабы Маммы, а одну рядом с Тониной. Баба Мамма подточила на висящем у пояса оселке нож и сразу принялась за работу. В несколько движений она буквально вытряхнула оленя из шкуры, затем присела на корточки и, прислонившись щекой к оленьей туше, начала ее разделывать. Работала баба Мамма, не глядя на оленя, как говорится, по памяти. При этом разговаривала со мной, отчитывала за что-то Остычана или просто наблюдала за кружащимися над рекой чайками. Руки сами находили, отделяли и выкладывали на перевернутую вниз шерстью шкуру: сердце, печень, почки, легкие.

Одну почку она тут же разрезала ножом на тоненькие кружочки и принялась есть. Памятуя, как заедал этими почками одеколон на Новых Озерах, я с опаской положил и себе в рот кусочек. Эта почка показалась вкуснее, чем я ожидал, но может, я просто успел привыкнуть к сырому мясу. Хотя запашок все же чувствовался.

За какой-то час баба Мамма разделала обоих оленей, сложила кишки в ведро и отправилась к реке мыть, даже не взглянув на лежащего у бригадирской яранги оленя. По-видимому, все заботы о нем она предоставила Тоне.

Более нелепую шутку трудно придумать. Тоня не может по-человечески разделать кету или горбушу, а здесь огромный олень! Я решил, что сейчас Тоня подойдет к бабе Мамме с просьбой помочь ей разделать оленя, но она не появлялась. И вообще, в бригадирской яранге все было спокойно. Более того, скоро к нам в гости явился Димка с куском вареной оленины в руке.

Мне было непонятно, как Тоня справилась со своей работой в одиночку, и решил заглянуть к ней в гости. В стойбище не принято искать повод, если надумаешь кого-то проведать. Это в поселке, направляясь к соседу, обязательно сочиняешь причину. Мол, нет спичек или соли, хотя и спичек и соли припасено на три года вперед. Беспокоить соседа лишь потому, что соскучился и хочешь с ним поговорить, неудобно. Здесь заходи со спокойной совестью к кому хочешь, никто тебя ни в чем не заподозрит.

Тоня сидела у столика и штопала Димкины колготки. Рядом исходило паром наполненное вареной олениной деревянное блюдо-нина. Здесь же у входа в ярангу лежал совершенно целый олень. Заметив мое удивление, Тоня передернула плечами и сердито, словно я в чем-то провинился, выговорила мне:

— Им, наверное, совсем нечего делать или они считают, что я этих оленей каждый день в интернате обдирала. Я его даже перевернуть на другой бок не могу. Тяжелый, ужас! Пусть Коля приходит от стада и все сам делает.

— А мясо где взяла?

Тоня какое-то время внимательно рассматривает меня, затем переводит взгляд на оленя и опять раздраженно передергивает плечами:

— Как это, где? Из оленя, конечно. Где еще? Шкуру на ноге содрала и отрезала.

Только теперь замечаю провал на бедре оленя. Тоня подрезала шкуру, отвернула ее, вырезала, сколько понадобилось мяса, и привела все в прежний вид.

Знаю, баба Мамма, проведав о том, что я помогал Тоне, будет сердиться, но все равно затаскиваю оленя в ярангу и принимаюсь за работу. Получается у меня не так споро и аккуратно, как у старой эвенки, но все же за пару часов со своей работой справился. Потом мы уложили мясо прямо на мох, прикрыли сверху веточками карликовой березки и брезентом. Я сходил к реке, вымыл руки и долго наблюдал за стайкой рыб-икроедов, которые добывали горбушовую и кетовую икру из-под камней, словно другого занятия у меня не было.

Когда возвратился в нашу ярангу, баба Мамма готовила колбасу. Она, подмешала в оленину травы, корешков, добытой из оленьего желудка порсы и даже ягод брусники, теперь начиняла кишки. Рядом стояла почти заполненная готовыми колбасами большая миска. В тундре не принято сидеть над головой у хозяйки в ожидании, когда она накроет столик. У нее своя работа, у мужчины своя. Поправил на точиле топор и принялся колоть дрова.

Баба Мамма между делом поинтересовалась, чем занимается Тоня, и горестно покачала головой:

— Совсем испорченная девушка! Брови щиплет, лицо пачкает, а кухлянку парню пошить не может. Я никогда так не делала.

Затем вдруг вспомнила, что в чайниках мало воды и отправила меня с ведрами к реке. Когда я возвратился, нашей хозяйки в яранге не было. Не оказалось на прежнем месте и миски с колбасой. Я решил, что баба Мамма будет жарить ее в яранге Абрама и Толика, где печка просторнее нашей. Но вскоре хозяйка возвратилась с пустой миской и, словно ничего не случилось, принялась защипывать лучинками расправленную на траве свежую оленью шкуру. Поймав мой взгляд, она виновато скривила губы и произнесла:

— Я Тоне колбасу отдала. Пусть Николая хорошо накормит. Тебе завтра другую сделаю. Она девушка старательная. Хорошая хозяйка потом будет. — Чуть помолчав, добавила. — Я тоже, когда молодая была, много гулять хотела…

ЧАЯЧЬИ ДЕТИ

Сегодня на рассвете я возвращался с рыбалки, и наткнулся на затаившегося среди кочек олененка. Недавно здесь паслось наше стадо, и, почему он остался без присмотра, — пастухи объясняли по-разному. Может, важенка покинула его навсегда, а может, покормила и, пока олененок здесь спит, ушла пастись. Бывает, как сказал Толик, молодая важенка так увлечется, что вспомнит об олененке только на второй день. Все равно, по мнению Толика, лучше этого олененка сейчас забить. Он и так слабый, может пропасть без пользы. Следом за стадом всегда идут лисицы, рыси, росомахи. Да и медведи не откажутся от молодого олененка.

Я запротестовал и заявил, что буду сторожить олененка, пока не прибежит важенка. Развел неподалеку от его утайки костер, вскипятил в котелке чай и принялся ждать. Скоро на огонек завернул дед Кямиевча. Он выпил две кружки чая, и вдруг ни с того ни сего заявил, что самая трудная работа из всех — пасти оленей:

— Только те, кто пасет оленей, занимаются работой, остальные пасти оленей не хотят, по поселку бегаю, потому что все они лодыри.

Я возмутился:

— Вы это серьезно? Мы вот здесь с вами сидим, чай пьем. Тепло, уютно. А ведь для того, чтобы сделать вот этот чайник, сталевар при двух тысячах градусов сталь плавит. Пот из него ручьями течет, от расплавленного металла брызги во все стороны, вот такой толщины одежда на нем за одну смену начисто сгорает. А вы говорите — лодыри!