Колымский котлован. Из записок гидростроителя

Василий привстал на цыпочки, высматривая кого-то. Помахал рукой, прибежал Гена.

— Ты чего шляндраешь зазря, Гена. Дел, что ли, нету.

— Обижаешь, дядя Вася. Посмотри, — Гена показал на курившуюся дымком избушку.

— Загадочная ты личность, Гена, — вставил Славка. Гена засмеялся и побежал, вдоль поезда.

— Баню, что ли, дьявол, топит. Славка, ты готов, поведешь головной. Все готовы?..

— Я, Антон, встану на бровку, ориентируйся по мне.

— Ладно…

В белом безмолвии теперь присыпанная песком и шлаком трасса зловеще змеилась от подножия до самой макушки Тальского перевала. Мы подождали, пока Василий Андреевич поднялся, на второй уступ и сделал отмашку флагом.

И тогда я подал команду. Поезд тяжело вздохнул и на одном дыхании взял с места.

Северный короткий день догорел и потух. Распадки затопил вязкий студеный воздух, и от этого шпили гольцов вытянулись и отодвинулись на самую кромку горизонта, а ближние купола гор угрюмо-пасмурно подвинулись к синим провалам ущелий.

Темные туши машин медленно двигались на перевал. Земля глухо содрогалась, ныли колеса. Славка остывал, ткнувшись лбом в холодное ветровое стекло.

Я пропустил головной тягач и пристроился рядом с «Колымагой» — она дрожала и гудела от напряжения. Несколько десятков колес работали синхронно. Поезд приближался к повороту. Вот и Василий в свете фар крутит над головой руку, будто гайку закручивает, просит газу. Ветерок срывает отработанные газы и косо бурлит вниз. Славка уже втягивается в кривун, и «Стратег» тяжело и часто задышал, и весь поезд загудел натужно. За ним второй тягач втиснулся в «гитару», и поезд стал изгибаться, напрягаясь, как лук.

Василий выбросил левую руку над обрывом, и Славка повел тягач к самой бровке. И вот уже «Стратег» коснулся Василия, и пятки Василия зависли над пропастью, а дуга поезда все еще выгибается, еще сильней натягивается лук поезда.

Теперь Василия видно только мне. «Колымага» закрыла задние машины. Я передаю им команды Пояркова. Василий просит задние машины подтолкнуть как следует. «Стратеги» гребут колесами, резина потеет — от нее струится пар. Поезд в самом изломе «гитары», а у меня только хвост перед глазами.

Сейчас должно что-то произойти: или дуга поезда не выдержит — порвутся сценки, или… Так и есть. Тягач почти завис колесами над обрывом. Перехватывает горло — но тут кричать бесполезно… Рычание моторов, визжание шин, стон заглушают все звуки. Передние «Стратеги» сдергивают его ближе к центру дороги, и поезд чуть выравнивается, дуга ослабевает. На это Василий и рассчитывал. И тут хвост виснет в полколеса. Прошу чуть сбавить газ.

Василий уже на следующем уступе — сигналит передним машинам — подналягте, и они выхватывают хвост… Поезд, лязгая всеми составами, входит в последнюю «гитару», в последний — третий кривун, до предела узкий и коварный. Василий срывается с места и, пригнувшись, словно под пулями, бежит и дирижирует, стоя на самом пупке перевала. Неверный знак команды, зазевался водитель — забросит тяжеловес и подомнет всех. Тут надо четко знать и чувствовать, где добавить газу, кому унять мотор, чтобы лавировать по серпантину.

…Еще сто метров, еще метр, и поезд огибает тумбочку со звездой. Василий опускает руки, выравнивается дыхание дизелей.

— Вот вам и Дунькин пуп, — скалится довольный Славка.

Вдоль трассы вспыхивают сотни огней, это приветствуют тяжеловес встречные машины. Луна окатым валуном лежит на самом острие Яблонева хребта. Мерцают синие звезды.

Василий Андреевич, опустив голову, сидит на обдутом ветром камне и кажется неодушевленным. А я подумал: вот так бы здесь этому человеку памятник поставить. Как-то не принято у нас шоферам ставить памятники при жизни.

— Это надо же, — появился хозяин перевала. — Одолели такой страх. А зовут меня Кондратием Савельичем. Милости просим, после трудов праведных в баньку, с устатку, веничек тоже имеется материковский. Для дружка и сережка из ушка… Не откажите, уважьте.

— Спасибо, добрый человек!

— Поночуйтесь и спасибо скажете.

У ребят ушки на макушке.

— Банька, да это хорошо, замечательно, это то, что надо, — потирает руки Гена.

— Братцы?! Ну что ты, дед, разве можно без пару в такой-то момент. Вот мы, бывало, на Диксоне…

— Ну, это, Славка, песня не прибудет, не убудет, а такая будет…

Оставляем дежурных и скатываемся вниз. Банька уютная, с предбанником, с настоящей каменкой, нагретой сухим стлаником, — дух за версту.

— Мама родная! Люкс. Понимать надо, — радуется Славка.

Кондратий Савельич принес веничек и вручил Василию Андреевичу.

— Пару всем хватит, веник не жалей — берег к рождеству, — только хорошенько запарьте — всем хватит, пользуйтесь на здоровье. Воды горячей тоже будет — разве что холодной мало. Дак вот ручей: три ступеньки вниз, — ведра вот стоят. — Хозяин постучал дужкой. — Ну, легкого вам пару — справитесь, приходите на огонек. Во-он в окошке свет, мы с бабой стол пока соберем.

— Зайдем, дедусь, обязательно… Ну как же не зайти к хорошему человеку.

Из парной уже доносился шум веника, охи, ахи, вздохи. Кажись, Славка стонет. Ох! Уж этот Славка!

— Эй, Гена, будь добр, принеси рукавицы и шапку захвати, а то ухи свертываются, честное слово. — Славка выглядывает в дверь.

В предбаннике горит семилинейка с выщербленным стеклом. Потрескивают дрова в железной с алыми боками печке. Ребята разболакиваются и сигают в боковушку. Василий, не торопясь, в уголке, раздевается. Аккуратно складывает на скамеечку свои шмутки, чтобы потом не пороть горячку.

— Желающие марафет навести — ко мне, имеются ленинградские лезвия, — предлагает Гена.

— Молодец, Гена, — похвалил Василий Андреевич, — давай я распочну.

— Вот еще хозяйка квасу передала, я не брал — навялила, — выставляет трехлитровую банку и виноватится Гена.

— Квас, вот мать честная! Ребята, правда — квас!

Славка уже собрался одеваться, но хватает банку.

— Что это я жадничаю, — тут же вернулся, — нате, глотните, нате, нате, — он плеснул в ковшик квасу и, сутулясь, полез в боковую дверь, откуда полыхало горячим и духовитым жаром.

Из парилки ребята выскакивают на улицу, сигают в снег и красные, как раки вареные, снова в парилку.

— Нет, все-таки мир не без добрых людей, — сказал Василий после первого захода в парилку.

— Ну дает старина! — хватая ртом воздух, восхищается Славка. — Во дает, у меня даже дыхалку перехватило. А эти — слабаки, — он тычет парней веником. — А ты молодец, дядя Вася. У нас, бывало, на Диксоне…

— Ты лучше скажи, Славка, что говорил Суворов?

— При мне он ничего не говорил.

— Не знаешь, значит?

— Если вы имеете в виду то, что после баньки белье продай, да по чарке подай, так об этом весь мир знает…

— Золотые слова.

Ужинали у Кондратия Савельича. Хозяйка, маленькая, юркая старушка, усадила нас за стол.

— В тесноте, да не в обиде, — сказала она. Налила всем по тарелке душистых щей, нарезала гору домашней выпечки пахучего хлеба. Хлеб тут же исчезает, хозяйка все подрезает и умиляется. Хлопцы хлебают щи и хвалят хозяйку. Кондратий Савельевич сидит в красном углу за спаренными столами и тоже хлебает щи и помалкивает. А когда Гена предложил к такому обеду по чарке пропустить, зашумели. Но к общему согласию не пришли. Хозяин покашлял в кулак.