Командир Разведгруппы. За линией фронта

Чем ближе подходили разведчики к главному горному хребту, тем больше становилось полян, равнинной местности, редколесья. Но чекисты эти места избегали. Искали лесные чащобы. Там и тень была погуще, и видимость похуже из-за частых туманов и, следовательно, вероятность быть замеченными противником меньше. Поля, поляны, просеки – не для разведчиков.

Эти опасные места партизаны, как уже говорилось, обходили, боясь, наткнутся на немецкие карательные части, рыскающие по Словакии в поисках народных мстителей, а в лексиконе немцев – красных бандитов.

С гребней гор и высоких холмов бойцы отряда Зорича любовались красотами, в «багрец и золото одетыми лесами», стоящими в низовьях и роняющими с ветвей красные, бежевые и коричневые монеты. У осин они быстро чернели от избытка влаги. Сухая же листва, казалось, не шуршала, а медными пятаками звенела под ногами разведчиков-партизан. Изредка с ветвей срывались водяные капли. Они громко ударяли по опавшей сухой листве или неприятно обжигали холодом горячие от перехода шеи, когда капли попадали за ворот.

– Как звонко капельки барабанят, – заметила внимательная Нина Чопорова. – Вы прислушайтесь – музыка и только, – природный ксилофон!

Где-то дятел дотошно обстукивал кору дерева в надежде найти червячка или букашку, попискивали невидимые птицы, простуженно каркала ворона и предательски трещали сороки, перелетая от одного дерева на другое, словно указывая отряду путь дальше или с другой стороны, привлекая неприятеля к нарушителям спокойствия белогрудой птицы. И действительно, именно такими своими действиями сороки могли привлечь к себе и знатока-орнитолога, – он четко определит: их покой кто-то нарушает.

Ложбины стояли полные туманов, словно кто-то неведомый налил в огромные чаши молочную кисельную массу. Малахитовыми пряжками на каменном поясе проступали среди каменных разломов лесные темно-зеленые пади из елей и сосен. В глубине ущелий сгущались вечерние сумерки. И всё же головы идущих были заняты стержневыми мыслями – как бы себя не обнаружить, не «наследить» и выполнить приказ – поскорей добраться то базового села Скицов, расположенного под столицей Словакии – Братиславой…

* * *

Надо отметить, что фашисты, чтобы обезопасить себя от всякого рода неожиданностей, практиковали направление в места возможного появления партизан свою агентуру – лесников, путевых обходчиков, почтальонов, дорожных рабочих и прочих «топтунов» и «офеней-коробейников». Это была для немцев агентура чисто сторожевая, наблюдавшая за появлением и перемещениями в селах и хуторах незнакомых людей.

– Война! Сколько жизней она должна забрать, чтобы насытиться?! – проговорил с явной досадой один из разведчиков.

Именно в это время в голову Зорича залетела, словно птичка, неожиданная мысль о природе войн, и он стал размышлять:

«Война, война… это жуткая, вероломная машина, созданная самим человеком для уничтожения других народов. Она оставляет людей без родного крова, убивая родственников – стариков, отцов, матерей, детей и внуков. Она оставляет человеческие жизни без их продолжения.

Причем гибнут конкретные люди, не знающие друг друга, а почему-то остаются живыми и невредимыми лица, знающие друг друга – политики. Война – это античеловеческое явление, – она чужда природе людской.

Войны превращают людей в диких зверей… Людей, рожденных, чтобы жить братьями. Она – это же несчастье в увеличенном масштабе. Сколько других народов погубила эта машина под названием «гитлеровский нацизм» – погубит он и свой народ, своё государство. Война – суд над нациями: победа и поражение – его приговор. И приговор обязательно случится. Надо судить этих мизантропов, открывших ящик Пандоры со вселенским злом и эпидемией смертоносной заразы…

Суд должен состояться! Мы его тоже приблизим!»

Процесс глубокого размышления о войне, затеянной немецким фашизмом, прервал крик впереди идущего партизана. Он неожиданно поскользнулся и полетел куда-то вниз. К счастью, его остановил горный карниз, выступающий плоским козырьком на метровой глубине под размокшей тропой, и разлапистое корневище кустарника. Именно они и спасли ему жизнь – за козырьком зиял глубокий каньон, до дна которого было метров тридцать. Рядом шедшие впереди и за ним партизаны бросились на помощь и вскоре вытащили «удачного неудачника».

Тропы на горных перевалах во время дождей представляли дополнительную опасность оступиться и полететь под откос вместе с многокилограммовым грузом вещевого мешка. Поэтому на таких отрезках маршрута разведчики ступали крайне осторожно. Зорич постоянно инструктировал бойцов быть внимательными и смотреть под ноги. Боялись, как мин, наступать на сухие ветки валежника, треск от которого разносился по лесу резким эхом, почти что как выстрел.

На привалах говорили на разные темы. Как знатока природы в отряде чтили минера-подрывника Евгения Сирко.

– Ну что, натуралист, чем порадуешь, чего можно ждать впереди? Какие приметы заметил? – обратился к нему Владимир Степанов.

– Если журавли и гуси летят высоко, не спеша и «разговаривают» – значит, будет стоять хорошая осень. Если полевые мыши живут под копной, осень будет сухой. А вот если птиц много и летят они быстро – жди ненастье. Галки собираются стаями и кричат – будет ясная погода. Петухи распевают – дождь.

За дни нашего похода вы видели и то, и другое, значит, – впереди нас ожидает и вёдро, и ненастье, – ответил замысловато Женя с лукавой хитринкой на физиономии.

Зорич заметил, что для отряда утешение одно – лучше идти вперед по бездорожью, несмотря ни на какие превратности погоды, чем потянуть за собой хвост карателей на легком пути.

Пройдя ещё несколько километров пути, партизанский отряд поднялся на вершину заросшего мелколесьем холма и остановился на очередной привал. В оврагах и ущельях сгущались вечерние сумерки. Тусклое осеннее солнце быстро садилось за темные гребни гор. Люди были на пределе своих физических возможностей, они устали от многокилометрового марша по горным серпантинам узких тропинок и грунтовых дорог. К концу дня всё вокруг изменилось. Вместо дневных, мрачных и тяжелых туч по небу, не спеша, поплыли легкие перистые облака. Стало почему-то светлей, но намного холодней. Стылый холод бесцеремонно забирался под вспотевшие и изношенные куртки, бушлаты и телогрейки, проникал сквозь дырки к ступням в потрепанных кирзовых сапогах, – яловые держались дольше. Некоторые бойцы с разрешения Зорича развели из веток небольшие костры – решили подсушиться. У огней они плотнее, словно беспомощные цыплята, инстинктивно жались друг к другу, чтобы быстрее согреться.

К одному из очагов подошел и Зорич. Огонёк горел не сильно – брошенный в костер валежник был пропитан сыростью, и эта вода, нагреваясь внутри веточек и сучьев, капризно шипела и пузырилась, вытекая и быстро испаряясь на их торцах. Когда в огонь кто-либо бросал клок сухой травы, тогда яркий сноп пламени на считаные минуты обдавал теплом лица разведчиков. В такие моменты сидевшие вдали от костра люди протягивал ладони, обласканные коротким всполохом тепла, исходящего от длинного оранжевого языка огня. Усталость и тепло у костра многих клонили ко сну…

* * *

И вот тут случилось то, что случилось.

Слово Святогорову:

...

«С трудом преодолев сложный участок, остановились на отдых близ местечка Стара-Кремнички. Лагерь разбили на лесной высотке над долиной, разрезанной надвое лентой шоссе. Я решил осмотреться. В бинокль мне хорошо было видно, как там, внизу беспрерывным потоком движутся на восток немецкие машины с боеприпасами, снаряжением и солдатами в новенькой – с иголочки – форме горных стрелков.

В общих чертах все это можно было разглядеть и невооруженным глазом. Так что вся группа понимала: движущаяся армада направлена против наших словацких братьев, обороняющих столицу восстания – Банска-Быстрицу, а также, само собой разумеется, и против советских войск, спешащих на помощь восставшим. Равнодушно наблюдать за всем этим было просто невмоготу.

– Товарищ майор Зарич! Дорогой кацо! – вдруг, позабыв о своем «словацком» происхождении, с заметным грузинским акцентом обратился ко мне заместитель командира группы капитан Агладзе. – Скажи, да-а-арогой, каково мне смотреть на эту картину! – и он резко ткнул указательным пальцем в сторону долины. – До смерти не прощу себе, дав им вот так привольно гулять! Разреши, да-а-арогой, с высоты нашего положения встряхнуть этих гадов! Ну, хоть чуть-чуть, хотя бы малость. Пусть потом оглядываются…

А что я! Я сам не отрывал глаз от шоссе: страшно хотелось пощипать фашистскую нечисть. И все-таки, подавив желание, может, не так твердо, как следовало, я ответил капитану Агладзе:

– Не могу, Фома. Права такого не имею. Сам ведь знаешь, – приказ: до прихода на место в соприкосновение с противником не вступать и себя не расшифровывать. Даже в со-при-кос-но-ве-ние! Тебе, надеюсь, понятно?

– Так случай-то какой удобный! – вдруг поддержал капитана Агладзе рассудительный начальник штаба. – Пожалуй, грех им не воспользоваться. Инициатива все-таки наша. Мы в выигрышном положении, даже если спустимся, – ударим с высотки. И потом снова подымемся вверх. Немец побоится снизу нас преследовать. Успех гарантирован обстановкой и нашими орлами.

Авось, и поблагодарят! – хитровато щурясь, закончил Володя Волостнов.

Я понимал одну в такой ситуации истину – единственный способ отделаться от искушения – уступить ему.

И я не выдержал. Будь что будет!»

* * *

У разведчиков появился азарт, который некоторые называют похотью успеха. Жертва близка, вот она, как на ладони – можно рискнуть. В пылу борьбы можно даже пожертвовать жизнью, но победитель, как правило, не думает об этом, так как в каждой победе в бою присуще презрение к жизни. У бойцов «чесались» руки – враг рядом и в полной самоуспокоенности. Он не верит, что тут могут быть партизаны, тем более, советские, а потому полная потеря бдительности. Враг расслабился.

С высоты крутого холма, на котором находились воины диверсионно-разведывательной группы, казалось, что вражеская колонна двигается очень медленно, – сказывался оптический обман из-за расстояния.

У людей сразу же забурлил в сердцах настоящий, живой энтузиазм, а не показной, фальшивый клубок страстей, который никогда не вознаграждает за сопровождающие их опасности. Страсти объясняют многое, но не оправдывают ничего, хотя, как говорил Вольтер, страсти – это ветры, надувающие паруса корабля, иногда они его топят, но без них он не мог бы плавать.

С другой стороны, страсти – как в данном случае, были облаками, затемняющими солнце разума и слова правильного приказа сверху. Если разум не сдерживает страстей, то, по крайней мере, он умеряет их ход и препятствует их опустошительным набегам.