Комедианты
Шрифт:
– Мадам, к сожалению, больна. Она вас ожидает?
Из бассейна появилась молодая американская пара. Оба были в купальных халатах. Мужчина обнимал женщину за плечи.
– Эй, Марсель, – сказал он, – парочку ваших особых.
– Жозеф! – крикнул негр. – Два ромовых пунша для мистера Нельсона.
И он снова вопросительно обернулся ко мне.
– Скажите ей, – сказал я, – что к ней мистер Браун.
– Мистер Браун?
– Да.
– Я посмотрю, проснулась ли она. – Он помялся: – Вы приехали из Англии?
– Да.
Из бара вышел Жозеф – он нес ромовые пунши. Тогда он еще не хромал.
– Мистер
– Да, мистер Браун из Англии.
Он нехотя пошел наверх. Сидевшие на веранде разглядывали меня с любопытством, за исключением молодых американцев – те самозабвенно передавали изо рта в рот вишни. Солнце собиралось садиться за огромным горбом Кенскоффа.
Пьер Малыш спросил:
– Вы приехали из Англии?
– Да.
– Из Лондона?
– Да.
– В Лондоне очень холодно?
Все это напоминало допрос в тайной полиции, но в те дни здесь не было тайной полиции.
– Когда я уезжал, шел дождь.
– Как вам нравится здесь, мистер Браун?
– Я здесь всего два часа.
На следующий день мне стало понятно его любопытство: он поместил заметку обо мне в светской хронике местной газеты.
– Ты стала хорошо плавать на спине, – сказал своей спутнице американец.
– Ох, птенчик, правда?
– Честное слово, золотко.
На ступеньки веранды поднялся негр, протягивая две уродливые статуэтки из дерева. Никто не обращал на него внимания, и он молча стоял, предлагая свои изделия. Я даже не заметил, как он ушел.
– Жозеф, а что сегодня на ужин? – спросила молодая американка.
Какой-то человек прошелся по веранде с гитарой в руках. Он присел за столик недалеко от молодой пары и начал играть.
На него тоже никто не обращал внимания. Я почувствовал себя неловко. Я ожидал более теплого приема в материнском доме.
Высокий пожилой негр с римским профилем, почерневшим от сажи больших городов, и волосами, припудренными каменной пылью, спустился по лестнице в сопровождении Марселя. Он спросил:
– Вы мистер Браун?
– Да.
– Я доктор Мажио. Зайдемте, пожалуйста, на минуточку в бар.
Мы вошли в бар. Жозеф смешивал новую порцию ромовых пуншей для Пьера Малыша и его компании. В дверь просунулась голова повара в белом колпаке, но при виде доктора Мажио спряталась снова. Хорошенькая горничная-мулатка с кипой белых скатертей в руках перестала болтать с Жозефом и пошла на веранду накрывать столики.
– Вы сын Madame la Comtesse? – спросил доктор Мажио.
– Да.
Мне казалось, что, с тех пор как я приехал, я только и делаю, что отвечаю на вопросы.
– Вашей матери, конечно, не терпится вас увидеть, но я счел необходимым сначала кое о чем вас предупредить. Всякое волнение для нее пагубно. Прошу вас, когда вы с ней увидитесь, будьте очень осторожны. Не слишком проявляйте свои чувства.
Я улыбнулся.
– Мы никогда особенно не проявляли своих чувств. А что с ней, доктор?
– У нее был второй crise cardiaque. [31] Удивительно, как она осталась жива. Она необыкновенная женщина!
– Быть может… стоило бы пригласить кого-нибудь еще…
– Не беспокойтесь, мистер Браун. Сердечные заболевания – моя специальность. Вы вряд ли найдете более
знающего врача ближе, чем в Нью-Йорке. Сомневаюсь, что вы найдете его и там. – Он не хвастал, а просто объяснял положение дел; доктор, очевидно, привык, что белые ему не доверяют. – Я учился у Шардена в Париже, – сказал он.31
сердечный приступ (фр.)
– И надежды нет?
– Она вряд ли перенесет еще один приступ. Спокойной ночи, мистер Браун. Не сидите у нее слишком долго. Рад, что вы сумели приехать. Я боялся, что ей не за кем послать.
– Она, в общем, за мной и не посылала.
– Как-нибудь, надеюсь, мы с вами вместе поужинаем. Я ведь знаю вашу мать много лет. И глубоко ее уважаю… – Он отвесил мне легкий поклон, словно римский император, дающий понять, что аудиенция окончена. Но в его манере не было ни капли высокомерия. Он просто знал себе цену. – Спокойной ночи, Марсель.
Марселю он не поклонился. Я заметил, что даже Пьер Малыш дал ему спокойно пройти, не решаясь докучать ему вопросами. Мне стало стыдно, что я предложил такому значительному человеку пригласить консультанта.
– Прошу вас подняться наверх, мистер Браун, – сказал Марсель.
Я пошел за ним. Стены были увешаны картинами гаитянских художников: фигуры в деревянных позах на пронзительно ярком фоне; петушиный бой; местный религиозный обряд; черные тучи над Кенскоффом, банановые деревья в грозово-зеленой гамме, синие копья сахарного тростника, золотой маис. Марсель отворил дверь, я вошел, и прежде всего мне бросились в глаза распущенные волосы матери на подушке – такого гаитянско-красного цвета, какого никогда не бывает в природе. Они пышно рассыпались по огромной двуспальной кровати.
– Милый, вот хорошо, что ты заглянул! – сказала мать, будто я заехал навестить ее из другой части города. Я поцеловал ее в широкий лоб, похожий на выбеленную стену, и немножко мела осталось у меня на губах. Я чувствовал на себе взгляд Марселя. – Ну, как там в Англии? – спросила она таким тоном, будто спрашивала о не очень любимой невестке.
– Когда я уезжал, шел дождь.
– Твой отец терпеть не мог свой родной климат, – заметила она.
Никто не дал бы ей даже пятидесяти, и я не заметил бы, что она больна, если бы не стянутая кожа вокруг рта; много лет спустя я увидел такой же впалый рот у коммивояжера на «Медее».
– Марсель, подай моему сыну стул.
Он нехотя пододвинул мне от стены стул, но, сев, я оказался так же далеко от матери, как и раньше, – уж очень широка была кровать, бесстыжая кровать, сделанная только для одной-единственной цели, с позолоченным подножием в вычурных завитушках; эта кровать больше подходила какой-нибудь куртизанке из исторического романа, чем умирающей старухе. Я ее спросил:
– Мама, а граф на самом деле существует?
Она заговорщически улыбнулась.
– Все в прошлом, – сказала она, и я так и не понял, хотела ли она этой фразой отдать ему посмертную дань. – Марсель, – продолжала она, – глупенький, ты можешь спокойно оставить нас вдвоем. Я же тебе говорила. Это мой сын. – Когда дверь за Марселем закрылась, она сказала с некоторым самодовольством: – Он до смешного ревнив.