Комета Лоренца (сборник)
Шрифт:
Да, так вот, когда контейнеры в поселок завезли и начали их очищать изнутри от ржавчины, чтобы впоследствии герметически заварить электрической сваркой, в одном из них оказалась ракета. Ну, и не везти ж ее было обратно, в часть, которую к тому времени, кстати, приказом главнокомандующего расформировали. И эту ракету бросили в траву у болота, чтобы ее засосала трясина. Но трясина почему-то ее не засосала. Наверное, потому, что никакой трясины в этом месте не было. Трясина была на средине болота, а не на берегу.
И провалялась эта ракета, укрытая высокой травой года два, а потом ее нашли от нечего делать петровские дети. Они обвязали ракету веревками, впряглись в них, как кони или бурлаки на Волге, по скользкой сочной траве выволокли ее на открытое место, и хотели было установить
И долго они так говорили, препираясь, пока Сеня не настоял на своем и не вынудил участкового Макарыча согласиться сходить с ним и посмотреть на ракету без посредников. Сеня сказал:
– Макарыч, тебя ж за этот акт доброй воли могут до лейтенанта возвысить и в газетах написать, что мол, усилиями участкового Макарыча обезврежена смертоносная боевая единица.
Этот довод Макарыча убедил, и он, хотя и не пошел смотреть на ракету своими глазами, экстренно связался по телефону с городом и доложил по всей форме, стоя, вышестоящему начальству обстановку на текущий момент. Сеня даже слегка растерялся и опешил от оказанного ему высокого доверия, сказав "ты, Макарыч, сходил бы все-таки сам, прежде чем звонить, а то вдруг я насчет ракеты ошибся и ввел тебя в преступное заблуждение". Но Макарыч ответил Сене: "Не могу я идти, потому верю тебе, как себе, на слово.
– И добавил: У меня геморрой в разгаре". "Геморрой, - сказал Сеня, - болезнь пакостная, главное - ни себе посмотреть, ни другому показать." А Макарыч сказал "геморрой - это не болезнь, а образ жизни и, значит, состояние души - гад бы его мать, такое состояние".
И случилось так, как Сеня дальновидно предсказывал. Про ракету написали во всех газетах, причем написали, что нашел ее Макарыч во время несения службы по охране и защите правопорядка. Единственно, что лейтенанта ему так и не присвоили. Видимо, потому не присвоили, что ракета при тщательном ее рассмотрении оказалась не боевой, а учебной. Болванкой то есть металлической, куском ржавой трубы. Когда-то солдаты-ракетчики тренировались на таких болванках: таскали их с места на место, доставляя к расположению ракетной установки. Потом этот тип ракет морально и физически устарел и его списали и сняли с вооружения, а еще позже и саму ракетную часть упразднили и расформировали за ненадобностью, так как угроза мировой ядерной войны исчезла с лица планеты и наступила конверсия.
Надо сказать, обиду на свое непосредственное командование, Макарыч затаил страшную - за то, что оно не наградило его очередным званием - и сказал, если б знал, в жизни не звонил бы. Тем более тогда его болезнь находилась в высшей стадии обострения. Как, впрочем, и теперь, и почти всегда. До того дошло, что пользоваться служебным мотоциклом К-750 стало ему не под силу, хоть он и сменил сидение на более мягкое по содержанию и удобное по форме. И что самое плохое, ничего Макарычу не помогало - ни местные бабки, владеющие народными методами лечения хворей, ни целители из других населенных пунктов. А к врачам Макарыч обращаться не хотел. Поскольку они издали мельком заглядывали ему в больное место и сразу выносили приговор - нужно оперировать. На что Макарыч пойти никак не мог. Боялся он операции, а главное - не мог представить, как можно вырезать причину его болезни, если операции делают на операционном столе, то есть лежа. Пусть даже на животе.
Ну, а обиду свою он, конечно, держать при себе не стал, он сорвал ее и утешил на Сене. Посадил в свою кутузку на три дня, и обида сначала полегчала, а после и вовсе улетучилась. Он всегда так делал, когда начальство его несправедливо обижало и недооценивало. Сажал кого-нибудь под замок и все. Сенину посадку он мотивировал очень просто - для окончательного выяснения, выявления и установления личности. Сеня ему возражал "что устанавливать? Ты ее уже
давно установил". Но Макарыч на возражения реагировал грубо и непорядочно. В том смысле, что ты мне поговори еще - так вообще залетишь на год за злостную неуплату алиментов.***
В Петровку вошли, когда начало где-то греметь, часам к восьми. К ужину значит. Сеня шел по улице и со всеми здоровался. И с ним тоже все здоровались. А на Серегу смотрели изучающе. И вопросительно. Наверно, хотели по его внешнему виду определить и понять, чего от него в дальнейшем ждать нужно. Имея в виду, что первое впечатление самое верное. Хотя и обманчивое. Улица была длинная. И по обеим ее сторонам сидели старухи. И они не просто сидели, они что-то обязательно продавали. Одни ведро яблок или слив, другие кукурузу, третьи картошку и молочнокислые продукты. Но и промышленные товары тоже они продавали. Носки, например, разноцветные, тапочки, шапки. Да много еще чего, и что странно, надвигающаяся гроза никак на эту торговлю не действовала. Продавцы не тронулись с места ни после первого грома, ни тогда, когда в песок посыпались первые капли, подняв собою облако пыли и тут же прибив его к земле.
– Сень, а кому они это все продают?
– отсутствие здесь покупателей сразу бросилось Сереге в глаза. И что неоткуда им взяться, тоже от него не укрылось.
– А я знаю, - сказал Сеня.
– Может, друг другу. Хочешь, купи ты.
– Не хочу, - сказал Серега.
– Не хочешь - не покупай, - сказал Сеня.
А Серега, когда они прошли всю Петровку насквозь, спросил:
– Куда мы идем?
Естественно, Сеня ответил "на хуй" и продолжал идти в заданном направлении, пока не дошел до оврага. Тут он сказал:
– Пришли.
Сенин дом стоял на крутом склоне, и к нему вела крутая тропинка.
– Ничего апартаменты, - сказал Серега, а Сеня сказал:
– Какие апартаменты? Ты что, с дуба упал?
– Не падал я с дуба, - сказал Серега.
– Это я в рамках приличия сказал.
– На хуй твое приличие, - Сеня толкнул дверь, и она отворилась со скрипом.
Конечно, внутри дома было не ахти как уютно, поскольку помещение, несмотря на занавески и наличие громоздкой мебели старых мастеров, жилого вида не имело. И вообще никакого вида оно не имело. Зато сыро было тут ощутимо. Сеня включил свет - большую яркую лампу - и сказал "сейчас она погорит, и сыростью вонять перестанет". Серега постоял посреди комнаты, осмотрелся. Но ничего не увидел. Потому что ничего тут в общем не было. По крайней мере - ничего такого, что могло бы сосредоточить на себе его рассеянное внимание. А раз ничего не было, то и увидеть ничего он не мог. В смысле, ничего особенного. Шкаф как шкаф, комод как комод, стол как стол, топчан как топчан. На топчане, видно, Сеня спал ночами и отдыхал в другое время суток.
– Как же ты тут живешь, один?
– не сдержал себя Серега. На что Сеня сказал "хорошо".
– А чего - свет есть, жратва есть. Не то что в твоем вонючем городе. За два дня чуть с голоду не подох. Без денег не жизнь, а издевательство.
– Зато не скучно, - глупо возразил Серега.
– Так и тут весело, - сказал Сеня.
– Машка когда приезжает, тут места всем бывает мало, от веселья. И приемник у меня есть транзисторный, я его на свалке нашел - Сеня извлек откуда-то из-за спины роскошный "Филипс". Правда, он одну только станцию принимает - "Радио мужик" называется, - но мне больше и не надо. Если больше - голова будет болеть.
Он включил приемник, тот зашипел, как сковородка, захрипел, закашлял и вдруг неожиданно чистым голосом стал рассказывать про какую-то комету имени Лоренца, которая приближается к Земле для того, чтобы столкнуться и разнести все живое и неживое вдребезги или в самом лучшем случае пролететь мимо на недопустимо близком расстоянии и заразить всю планету радиацией и новыми страшными болезнями, принесенными из глубин бесконечного космоса.
– Во, слыхал?
– сказал Сеня.
– А ты говоришь - скучно. Скоро все повеселимся на своих похоронах.
– Сеня, казалось, даже обрадовался.
– Всем наступит звездец. В полном смысле этого слова.