Комиссар

Саша кивнула. О том же она говорила со своими партийцами. Они тоже собирались уходить, кто был на ногах. Не все они так уж неудержимо стремились сражаться до последнего, но все знали, что им-то пощады от Нового порядка не выйдет.

— Ты же уйдешь с нами, Саша?

— Мне нельзя с вами. Комиссар не может покинуть свой полк, Иван. Чем бы моя служба ни закончилась, закончится она в полку. И смерть бывает партийной работой. Но, глядишь, мне еще удастся достучаться до них. И в этом ты мне можешь сегодня помочь.

— Что нужно делать?

Это могло сработать, по крайней мере, давало шанс. Комиссара многие в полку сторонились и побаивались — Саше часто приходилось принимать жесткие решения, да и слухи о колдовстве популярности ей не добавляли. А вот Ваньку в полку любили все.

— Не пытайся убеждать, это в таких ситуациях не работает. Задавай вопросы. Верят ли они офицерью, от которого столько натерпелись? Как на самом деле представляют себе лагеря временного содержания — ну, если подумать? Сделай так, чтоб они вспомнили про свободу, за которую воевали все это время. Подумали о тех, кто уже погиб за нее. Готовы ли они предать погибших и навсегда отказаться от свободы? Пускай ответят. Только не тебе — себе пускай ответят. У нас есть еще несколько часов, чтоб их убедить…

***

Лекса прошел в двух шагах от Саши, не заметив ее.

— Эй, солдат, что такое? — Саша догнала его, дернула за плечо. — Где твоя революционная бдительность?

— Комиссар, откуда? — удивился Лекса. Саша всмотрелась в его лицо. У рыжих светлая кожа, но таким бледным Саша его не видела. Даже веснушки растворились в этой белизне.

— Так, что с тобой? — вместо ответа спросила Саша.

— Ничего, — ответил Лекса и повернулся, чтоб идти. Саша взяла его за плечи и развернула к себе. Здоровенный детина подчинился ей легко, словно был тряпичной куклой. А ведь вроде не ранен.

— Выкладывай, что стряслось?

Лекса на самом деле хотел выговориться, и Саше было бы совсем не сложно установить с ним контакт и подтолкнуть его. Но она никогда не применяла месмерические техники на своих. Потому просто посмотрела ему в глаза.

— Да говорю же, ничего не случилось, — огрызнулся Лекса, но высвободиться даже не попытался. — Скажи, комиссар, а правда, что после Умиротворения этого люди перестают чувствовать?

— Та-ак, — сказала Саша. — Давай-ка сядем вон на те чурбанчики, я весь день на ногах, не могу уже. Так-то лучше. Что, совсем прищемило тебя?

Саша знала, что Лекса сильно переживает из-за того, что стал больше не нужен капризной и переменчивой Аглае. Сколько Саша ни пыталась ее убедить, что действующая армия — не лучшее место для того, чтоб практиковать свободную любовь по заветам товарища Коллонтай, на Аглаю это не действовало. Свою свободу она ценила превыше всего. И вот результат.

— Ставленный я, видать, — сказал Лекса, низко опустив рыжую голову. — Ничего не в радость. Вроде зазорно должно быть мужику жалобиться, тем паче в такое время. А все равно уже. Ни стыда, ни гордости, ни задора боевого — ничего не осталось. Словно червоточина внутри меня, и весь я в нее утек. Даже… ее не люблю и не хочу уже. Вообще не хочу ничего. Ты ведь ведьма, комиссар. Скажи, нет ли присухи на мне?

— Нет никакой присухи, — поморщилась Саша. — Суеверия это, не так оно работает. Никто не привораживал тебя, Лекса.

— Ты верно видишь?

— Да, вижу ясно, — соврала Саша. Месмерические привязки она определять не умела, но знала, что люди обыкновенно сами себя привязывают к своим объектам, безо всякого постороннего воздействия. — Те, кто страдает от неразделенной любви, нередко чувствуют себя так, будто их заколдовали, сглазили, прокляли. Потому что любовь — это состояние, когда мы не принадлежим себе.

— Что ты-то можешь об этом знать, комиссар?

— Поверь, знаю кое-что.

Саша знала, что бурные события последних дней дают ей что-то вроде временной анестезии. Нет у нее с Щербатовым особой мистической связи, нет никакого приворота ни на ком из них. Все куда как банальнее. Так же, как у сидящего рядом с ней здоровенного детины, почти плачущего, почти не скрывающего слез. Так же, как у миллионов других мужчин и женщин.

Впрочем, ее-то, может, просто убьют завтра, и проблема решится сама собой.

Саша улыбнулась.

— Истории о людях, иссыхающих или совершающих безумства от неразделенной любви, мы знаем всю жизнь. Но когда это происходит с тобой, тебе кажется, что ты — первый человек, переживающий это. На деле большинство тех, кто жил на свете, проходили через что-то подобное.

— Как проходили?

— По-разному. Кто-то просто пережидал. Это закончится. Ты не ускоришь этого, как бы ни старался. Но однажды ты вдруг заметишь, что уже способен думать о чем-то другом. А некоторые не могут переждать. Не потому, что слабые — наша страсть направляет нашу силу против нас самих. Кто-то ломается, вешается на вожжах, спивается, отказывается от собственной жизни — находит свое умиротворение так или иначе. И есть те, кто через эту боль обретает источник великого сострадания и великой силы. Не позволяет боли сожрать себя, потому что видит ее в других людях.

— Так делать-то мне что, комиссар?

— Ты сам знаешь, что тебе делать, солдат. Сражайся. Убивай врагов. Станет легче, вот увидишь. Глупо умирать без хорошей причины!

Глава 27

Глава 27

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

— Эй, комиссар, не спеши так. Вопросики тут к тебе накопились у людей, кровушку свою за власть Советов твоих проливавших.

— Говорите, — ответила Саша так спокойно, как только могла. Встала так, чтоб стена амбара оказалась у нее за спиной.

Их трое, Мельников и те двое, что вечно таскаются за ним. Зря она пошла в штаб одна по темноте. Устала от людей. Идиотка. Привыкла, что в расположении полка ей ничего не угрожает. Не учла, что обстановка изменилась стремительно.

— Вопросики следующие. Какого рожна большевички послали нас подыхать в этой заднице? Где теперь ваша хваленая партия с ее сладкими обещаниями? И чем теперь ты, комиссар, отличаешься от обычной бабы, которая возомнила, будто может командовать полком?

Мельников явно наслаждался ситуацией. Двое других радостно загоготали и сделали шаг вперед.

— Я понимаю. Вы устали, — Саша отчаянно пыталась подобрать верный тон. — Вам страшно. Но если не терпится поскорее сдаться на милость офицерью, почему так прямо и не сказать?

— А не ты теперь командуешь, о чем мне говорить, о чем помалкивать, — сказал Мельников. — Вышло ваше комиссарское время.

Они снова ступили вперед, сокращая дистанцию. Несмотря на темноту, Саша могла рассмотреть бугристое лицо Мельникова, его отвисшую нижнюю губу и рыбьи глаза навыкате. Цугцванг называется такая ситуация в шахматах. Что бы Саша теперь ни сделала, это ухудшит ее положение. Застрелить она успеет только одного, другие двое порешат ее на месте. Стрелять в воздух? Может, кто-то услышит и придет, но если нет? Да и не факт, что тот, кто придет на выстрел, встанет на ее сторону. Угрожать им ей нечем. Гипноз? Они уже не свои для нее. Но они хотят только выместить на ком-то свою ярость, этого в них она не сдержит.