Комиссаржевская
Шрифт:
Вере исполнилось тринадцать лет, когда оно разразилось.
Поступившая в дом Комиссаржевских гувернанткой вместо Женечки и до конца оставшаяся преданным другом Веры Федоровны Анна Платоновна Репина вспоминала о тех днях так:
«Худенькая, хрупкая девочка с темными глазами и светлыми кудрявыми волосами, с подвижным, вечно изменявшимся выражением лица, впечатлительная, откровенная, добрая, ласковая, вспыльчивая, но отходчивая, Верочка чутко относилась ко всему окружающему. Своим детским сердцем она многое понимала в отношениях старших и рано узнала горести жизни».
Казалось, все были довольны покупкой Марьинского имения. Правда,
Федор Петрович разбил вокруг дома цветники, по его плану прорубили просеку от дома до железной дороги. В окна можно было видеть проходящие поезда. Завидев столичный поезд, девочки выбегали на просеку и ждали гостей из Петербурга.
Есть что-то притягательное в мелькании вагонов, уносящих людей в неведомую даль, в шуме проходящих поездов, в убегающей за горизонт ленте железнодорожного полотна. Глядя в окно, Вера часто задумывалась, какое-то тревожное чувство закрадывалось в душу, казалось, что и ей куда-то надо спешить, куда-то идти.
Опьяненные летним днем, Вера и Надя лежат на траве возле пруда. Пахнет жаркой травой и мок рой ряской. Тишину замершего дня нарушают шмели и стрекозы. Они перелетают с серебряных веток ивы на гладь пруда и вновь на ветви ив. Вера пристально следит, как одна из стрекоз на мгновение задерживается на воде.
— А знаешь, Надя, — обращается она к сестре, — если человек очень, очень захочет что-то сделать, то непременно это сделает.
Надя настороженно слушает, не догадываясь, к чему ведет этот разговор. Она привыкла к неожиданным поворотам мысли сестры.
— А ты, ты можешь поверить во что-нибудь очень, — продолжает Вера, — например, что можешь Пройти по этому пруду?
Надя приходит в ужас: конечно, ей не пройти через пруд, ведь она не Христос. Няня говорит, что Христос все мог. Но она, Надя, сомневается, в их пруду даже сам Христос утонул бы, если он не умел плавать. Однако сознаться перед Верой, что она, Надя, чего-то не умеет, стыдно. И потому девочка нерешительно идет к воде. Оборачивается. Испытующие, серьезные, полные любопытства глаза Веры властно устремлены на нее. Надя решительно ступает в пруд и, конечно, тут же проваливается в тину. Испуганная не меньше сестры, Вера бросается ей на помощь. На берегу, когда опасность уже миновала, Вера грустно и упрямо говорит:
— Значит, ты не до конца верила!
Без веры в людей, в справедливость, в любовь она не представляла свою жизнь. А между тем на глазах у нее рушились и вера, и справедливость, и любовь.
Федор Петрович стал подолгу задерживаться в Петербурге. Приезжая в Марьино, он всегда чем-то был недоволен. Его раздражало все: и беготня детей по дому, и задержавшийся на полчаса обед, и просто плохая погода. Он мрачно ходил из комнаты в комнату. Мария Николаевна молча садилась за фортепьяно. Они старались скрыть от детей семейные раздоры, но и девочки бросали свои забавы, расходились по углам, догадываясь и ожидая чего-то грозного и непоправимого.
Непоправимое случилось вскоре, но без них. Вера узнала от Викентия о разговоре отца и матери со слезами и упреками. Комиссаржевский поспешно уехал в Петербург.
Спустя несколько дней Вера и Надя, как обычно, возвращались с прогулки усталые, с охапками полевых цветов. На черной крышке фортепьяно лежало письмо. Увидев бледное заплаканное лицо матери, девочки бросились
к ней.— Это от папы, — стараясь говорить спокойно, показала она на заштемпеленный конверт. — Нужно быть мужественными, девочки, отец оставил нас!
Долго и молча, прижавшись друг к другу, стояли они втроем у знакомого окна. Красно-золотистые лучи заката гасли в сразу опустевшей гостиной Потом промелькнула в сумерках лента поезда. Как будто ничего не случилось.
Но Вера уже знала, что так же, как поезд, прошло ее детство.
ДРАМА ЛЮБВИ И ЖИЗНИ
И вот сестры снова стоят у окна Но это другое окно. За ним — мостовая петербургской улицы, по которой, громыхая, тянутся телеги, груженные то ящиками, то бочками, то тугими мешками Это Гончарная улица, возле железнодорожных товарных складов. Обратные подводы мчатся порожняком, подпрыгивая и грохоча на булыжной мостовой.
Марьино давно продано. Мать не только согласилась на развод — она приняла вину на себя и оплатила все расходы по делу.
Отец женился на княжне, и ребенок их, Федор Федорович Комиссаржевский, получил законного отца. Вернувшись из-за границы после брачного путешествия, Федор Петрович не возобновил контракта с театром и поселился в Москве.
Надю удалось поместить на казенный счет в женский институт при содействии сводного брата Федора Петровича — дяди Паши, врача Свято-Троицкой общины. Вера перешла из Виленского института в Рождественскую гимназию.
Сестры одинаково не интересовались классными занятиями. Надя воевала с педагогами в институте, Вера — в гимназии. Они обе не выносили расписаний, застывших правил, определенности, порядка ни в школе, ни дома.
Простая размеренность в укладе жизни была им в тягость. За обед садились, как наказанные. Зато ночью Вера вставала с постели и начинала искать в шкафу или в буфете кусок хлеба, уверяя, что вкуснее ничего на свете нет.
Чтобы развеять грустное настроение домашних, Вера прибегала к сценическим импровизациям. Она ставила два крёсла рядом и, пересаживаясь с одного на другое, вела живой разговор между Петром Ивановичем и Марией Семеновной — всегдашними и любимыми персонажами ее театра.
Восхищенная игрою сестры, Надя принималась уговаривать Веру:
— Ты бы, Вера, пошла в Александринку, прямо к директору и показала бы ему хоть твою старую деву. Ты так замечательно изображаешь, как она кокетничает, как воображает, что в нее все влюблены… Ты только покажи директору все это, он сразу возьмет тебя в труппу. А там уже все — и слава и деньги…
Вера слушала как зачарованная, но потом со вздохом прерывала соблазнительницу:
— А интриги? Ты забыла об этом? Забыла, как папа ненавидел дирекцию за постоянное интриганство? Горбунов разве не говорил, что и сами артисты готовы заклевать всякого, кто не сумеет себя отстоять….
Надя должна согласиться с доводами сестры и, в свою очередь, вздыхая, думает вслух:
— Господи, но как же нам помочь мамочке? Может быть, нам поступить куда-нибудь на работу?
На табачную фабрику, например? Берут там подростков, как ты думаешь? Тебя возьмут, а меня?
— Не знаю, может быть, берут, а может быть, и не берут. А может быть, бог нам поможет, встретится какой-нибудь миллионер, влюбится в меня, сделает предложение, а я скажу ему: «Да, я согласна, но только если вы обеспечите на всю жизнь сестру и мамочку…»