Комиссия
Шрифт:
Взрослые иногда тоже приходили посмотреть на занимательный урок, хотя учителка и встречала посетителей безрадостно: она стеснялась всех взрослых на свете. Она боялась и не понимала их вообще не принимала за настоящих людей, тем более она растерялась, когда Мишка Горячкин, само собою в пьяном виде, поглядев на «землевращение», сказал ей, что она дура набитая, ежели изображает Солнце желтым, а Землю — черной. Он потребовал, чтобы Солнце было красным, а Земля — голубой, пригрезился разбить в школе окна и вечером того же дня исполнил угрозу.
— А што? — взмахнул обеими руками Мишка в ответ на вопрос
— О каком это безобразии ты здесь объявляешь, гражданин Горячкин? возмутившись, весь покраснев и бросив писать протокол, спросил Калашников. — О каком? Ты сам — первейшее и злостное безобразие, вот как! И как ты смеешь бессовестно обзывать человека, который едва ли не всем нам, здесь присутствующим, открыл глаза на букварь и на грамоту? Мне даже непонятно откуда в человеке может взяться столь злобы и бесстыдства?!
— Ну-ну! — зыркнул Мишка. — Погоди, придешь ко мне с починкой, с какой-никакой обуткой, вот тогда я тебе объясню — откуда! А покамест скажи: ты тоже ладишь на то, будто Земля черная?
— А какая же она?
— Очень просто: голубенькая!
— И пашня, поди-ка, тебе голубой мнится, Горячкин? — усмехнулся Дерябин. — И сапожонки ты голубенькие на голубенькой земле латаешь?
— А вот именно, гражданин председатель товарищ Дерябин! Энто червям земляным, червям-хозяевам от жадности ихней всё черным-черно представляется! Коим далее своего сопливого носу не видать ничего, а глаза-то у их теми соплями тоже занавешены! А ты погляди подале-то — какая она, Земля? Она — голубая! И Солнце — оно красное, в любой песне об том поется! Кто же ей дал право, учителке, позорить всею от начала до конца Землю? И Солнышко — то же самое?
И учительница, поправляя на переносице очки в тоненькой оправе с треснувшим поперек стеклышком, как будто даже соглашалась с Мишкой Горячкиным, принимала его упреки… «Вот-вот! — страдал ее взгляд. — Вы же все здесь взрослые, вы же — не дети! Ну а если так — разве можно иметь с вами дело? Разве можно понять вас?»
Действительно, Дерябин и тот растерялся, заморгал, остренький его нос покраснел.
Игнашка недоуменно разевал рот.
Учительница сама по себе и не думала жаловаться, но Дерябин посылал к ней Игнатова, велел передать, чтобы пришла, чтобы сообщила Комиссии о хулиганстве Мишки Горячкина, тем более что Лесная Комиссия была ведь попечительницей новой школы.
И учительница пришла, объяснила всё, как было, а что получилось? «Что получилось? — спрашивали ее подслеповатые, робкие глаза. — Не надо, не надо никаких жалоб, никаких разбирательств, потому что вот как нехорошо, как страшно бывает, когда взрослые вдруг захотят в чем-то разобраться!»
А Мишка Горячкин, позыркивая красными, будто у окуня, глазами, сидел на лавке нога на ногу, а руки крест-накрест на груди, голос — простуженный и пропитый, сиплый, и этим
своим голосом, распространяя вокруг сивушную и еще какую-то невыразимую вонь, объяснял учительнице:— Ума надобноть тебе набираться — вот што! А то учишь-от невозможно как! А приходит честный гражданин правильно тебе сказать — ты на его жалиться, интелегенка разнесчастная!
И тут поднялся со своего места Смирновский, руки в карманах, подошел к Мишке и негромко, резко сказал:
— Встать! — Даже и не скомандовал, не приказал, а только велел встать.
— Ась? — отозвался Горячкин. — Чо тако?!
— Встань! — Медленно-медленно Смирновский начал вынимать руки из карманов своего полувоенного пальтеца, в которое он осенью ли, зимой ли неизменно одевался.
Мишка встал. И быстро встал-то, и еще икнул, выпрямившись в небольшой свой росток.
— Ну?! — обратился Смирновский к членам комиссии. — Ну, объявляйте свое решение! Дерябин?! Калашников?! Объявляйте!
— Подумать надо, Родион Гаврилович! — отозвался Калашников, тяжко вздыхая, сморкаясь и бесконечно стыдясь всего, что произошло. — Мы сейчас подумаем!
— Тогда так, — сказал Смирновский, — тогда Горячкину предписывается не позже завтрашнего дня вставить в школе окна. Вменяется ему, Горячкину, внеочередной двухнедельный наряд с завтрашнего же дня возить в школу воду и колоть дрова. Не будет этого им, Горячкиным, исполнено, тогда Комиссия срочно исполняет ремонт старой школы и приглашает в нее на постоянное жительство сапожника из Крушихи либо из другого селения. Нет возражений? Согласна ли Комиссия?
Калашников согласился с облегчением и восторгом: «Вот-вот, Родион Гаврилович, именно так!» — Игнашка погрозил Горячкину: «Во, Мишка, во наука дак наука тебе, Мишка! Понимай землевращение как следоват!»; Дерябин же кивнул молча — ему было неловко за свою собственную растерянность, за то, что не он, а поручик Смирновский так быстро решил вопрос. Он кивнул еще и сказал:
— Я думаю, ни у кого возражениев не будет. Правильно, а главное быстро и ясно внес свое предложение Смирновский. Теперь выйди, гражданин Горячкин, отседова прочь — о тебе решено всё, что необходимо!
И Мишка Горячкин, бормоча что-то о самоуправстве и самозванстве, путаясь между скамейками, пошел к выходу.
— Следующий наш вопрос, — объявил Дерябин, — об гражданах Кругловых, Федоте и, главным образом, Прокопии! Тихо, граждане все присутствующие! Выслушивается гражданин-милиционер Пилипенков!
Встал Пилипенков — огромный, с узкими глазами на красном лице. Первым делом он уставился на Саморукова Ивана Ивановича, он его привык слушаться, руководствоваться его указаниями и от него же подкармливаться.
Так, не спуская с него глаз, Пилипенков сообщил, что у Кругловых Прокопия и Федота уже в третий раз конфискованы и разбиты самогонные аппараты. Не с очень-то большой охотой и старанием делал Пилипенков свое сообщение, как будто признаваясь не в своей, а в чужой вине. «Комиссия указала мне застать, поймать и разбить в кругловских избах те самые аппараты, — говорил он глухо, словно из пустой бочки. — Комиссией было предложено мне нонешнее мое сообщение, и вот оно сообщается…»
Смирновский опять морщился, покусывал губу, а когда Пилипенков кончил, спросил его: