Комментарии к пройденному (журнальный вариант)

Использовать эти мои комментарии для объяснений необъясненного означало бы фактически дописать тот самый эпилог повести, от которого авторы в свое время отказались. Потому я не стану ничего здесь объяснять, оставив повесть в первозданном ее виде в полном соответствии с исходным замыслом авторов.

Чистовик мы добили окончательно в конце апреля 1979 года и тогда же -но никак не раньше!
– - приняли новое название "Жук в муравейнике". От исходного замысла остался только эпиграф. За него, помнится, нам пришлось сражаться буквально не на жизнь, а на смерть с окончательно сдуревшим идиотом-редактором из Лениздата, которому втемяшилось в голову, что стишок этот авторы на самом деле придумали, переиначив (зачем?!) какую-то богом забытую маршевую песню гитлерюгенда (!!!). Причем эту -- истинную -- причину редакторской активности мне сообщил по секрету "наш человек в Лениздате", а в открытую речь шла только о нежелательных аллюзиях, акцентах и ассоциациях, каким-то таинственным образом связанных со злосчастным "стишком маленького мальчика".

Отстоять эпиграф так и не удалось. С трудом удалось оставить в тексте сам стишок, основательно его, впрочем, изуродовав. (Никогда в жизни не согласились бы мы на такое издевательство, но повесть шла в сборнике вместе с произведениями других авторов, и получалось так, что из-за нашего "капризного упрямства" страдают ни в чем не повинные собратья-писатели.)

"ХРОМАЯ СУДЬБА".

История написания этого романа необычна и достаточно сложна, так что приступая сейчас к ее изложению, я испытываю определенные трудности, не зная, с чего лучше начать и в какой последовательности излагать события.

Во-первых, название. Оно было придумано давно и предназначалось для совсем другой повести -- "О человеке, которого было опасно обижать". Эту повесть мы обдумывали на протяжении многих лет, то приближаясь к ней вплотную, то отдаляясь, казалось бы, насовсем, и в конце концов АН написал ее сам, в одиночку, под псевдонимом С.Ярославцев и под названием "Дьявол среди людей". Первоначальное же ее название -- "Хромая судьба" -- мы отдали роману о советском писателе Феликсе Сорокине и об унылых его приключениях в мире реа лий развитого социализма.

Роман этот возник из довольно частного замысла: в некоем институте вовсю идет разработка фантастического прибора под названием Menzura Zoili, способного измерить ОБЪЕКТИВНУЮ ценность художественного произведения. Сам этот термин мы взяли из малоизвестного рассказа Акутагавы, и означает он в переводе что-то вроде "Измеритель Зоила", где Зоил --древнегреческий философ, прославившийся в веках особенно злобной критикой Гомера, так что имя его стало нарицательным для обозначения ядовитого, беспощадного и недоброжелательного критика вообще. Первое в нашем рабочем дневнике упоминание о произведении с таким названием относится аж к ноябрю 1971 года! Но тогда задумывалась пьеса, а не роман.

Самые же первые подробные обсуждения именно романа состоялись, судя по дневнику же, только в ноябре 1980-го, потом снова возник перерыв длиной почти в год, до октября 1981-го, и только в январе 82-го начинается обстоятельная работа над черновиком. К этому моменту все узловые ситуации и эпизоды были определены, сюжет готов полностью, и окончательно сформулировалась литературная задача: написать Булгаковского "Мастера-80", а точнее, не Мастера, конечно, а бесконечно талантливого и замечательно несчастного литератора Максудова из "Театрального романа" -- как бы он смотрелся, мучался и творил на фоне неторопливо разворачивающихся, "застойных" наших "восьмидесятых". Прообразом Ф.Сорокина взят был АН с его личной биографией и даже, в значительной степени, судьбой.

Обработка черновика закончена была в октябре 1982-го, и тогда же совершилось переименование романа в "Хромую судьбу", и эпиграф был найден -мучительно грустная и точная хокку старинного японского поэта Райдзана об осени нашей жизни. Мало кто это замечает, а ведь "Хромая судьба" это прежде всего роман о беспощадно надвигающейся старости, от которой нет нам ни радости, ни спасения.

"Хромая судьба" -- второй (и последний) наш роман, который мы совершенно сознательно писали "в стол", понимая, что у него нет никакой издательской перспективы. Журнальный вариант его появился только в 1986 году, в ленинградской "Неве"; это было для нас первое чудо разгорающейся Перестройки, знак Больших Перемен и примета Нового Времени. Именно тогда и встала перед нами проблема совершенно особенного свойства, казалось бы, вполне частная, но в то же время настоятельно требующая однозначного и конкретного решения.

Речь шла о Синей Папке Феликса Сорокина, о заветном его труде, любимом детище, тщательно спрятанном от всех и, может быть, навсегда. Работая над романом, мы, для собственной ориентировки, подразумевали под содержимым Синей Папки наш "Град обреченный", о чем свидетельствовали соответствующие цитаты и разрозненные обрывки размышлений Сорокина по поводу своей тайной рукописи. Конечно, мы понимали при этом, что для создания у читателя по-настоящему полного впечатления о второй жизни нашего героя -- его подлинной, в известном смысле, жизни -- этих коротких отсылок к несуществующему (по понятиям читателя) роману явно недостаточно. В идеале надобно было бы написать специальное произведение, наподобие "пилатовской" части "Мастера и Маргариты", или хотя бы две-три главы такого произведения, чтобы вставить их в наш роман... Но подходящего сюжета не было, и никакого материала не было даже на пару глав, так что мы сначала решились, скрепя сердце, пожертвовать для святого дела двумя первыми главами "Града обреченного" -- вставить их в "Хромую судьбу", и пусть они там фигурируют как содержимое Синей Папки. Но это означало украсить один роман ценой разрушения другого романа, который мы нежно любили и бережно хранили для будущего (пусть даже недосягаемо далекого). Можно было бы вставить "Град обреченный" в "Хромую судьбу" целиком, это решало бы все проблемы, но в то же время означало бы искажение всех и всяческих разумных пропорций получаемого текста, ибо в этом случае вставной роман оказывался бы в три раза толще основного, что выглядело бы по меньшей мере нелепо.

И тогда мы вспомнили о старой нашей повести -- "Гадкие лебеди". Задумана она была в апреле 1966 года, невероятно давно, целую эпоху назад, и написана примерно тогда же. К началу 80-х у нее уже была своя, очень типичная судьба -- судьба самиздатовской рукописи, распространившейся в тысячах копий, нелегально, без ведома авторов, опубликованной за рубежом и прекрасно известной "компетентным органам", которые, впрочем, не слишком рьяно за ней охотились -- повесть эта проходила у них по разряду "упаднических", а не антисоветских.

Писались "Гадкие лебеди" для сборника наших повестей в "Молодой Гвардии". Этот сборник ("Второе нашествие марсиан" плюс "Гадкие лебеди") был даже объявлен в плане 1968, кажется, года, но вышел он в другом составе: вместо "Лебедей" поставлены там были "Стажеры". "Лебеди" не прошли. От них веяло безнадежностью и отчаянием, и даже если бы авторы согласились убрать оттуда многочисленные и совершенно неистребимые "аллюзии и ассоциации", то этого "горбатого" (как говаривали авторы по поводу некоторых своих произведений и до, и после) не смог бы исправить даже наш советский колумбарий. Это было попросту невозможно, хотя авторы и попытались разбавить мрак и отчаяние, дописав последнюю главу, где будущее, выметя все поганое и нечистое из настоящего, является читателю в виде этакого Homo Novus, всемогущего и милосердного одновременно. (В самом первом варианте повесть кончалась сценой в ресторане и словами Голема: "...Бедный прекрасный утенок".)

Второй и последний вариант "Гадких лебедей" был закончен в сентябре 1967 года и окончательно отклонен "Молодой Гвардией" в октябре. Больше никто ее брать не захотел. Повесть перешла на нелегальное положение.

Рукопись шла в нелегальную распечатку прямо в редакциях, куда попадала вполне официально и откуда, растиражированная, уходила "в народ". Авторы не сразу поняли, что происходит, но и уразумев, отнюдь не смутились и продолжали давать рукопись все в новые и новые редакции -- у нас это называлось "стрелять по площадям", на авось, вдруг где-нибудь, как-нибудь, Божьим попущением и проскочит.

Не проскочило.

Согласитесь, повесть с такой биографией вполне годилась на роль содержимого Синей Папки. "Гадкие лебеди" входили в текст "Хромой судьбы" естественно и ловко, словно патрон в обойму. Это тоже была история о писателе в тоталитарной стране. Эта история также была в меру фантастична и в то же время совершенно реалистична. И речь в ней шла, по сути, о тех же вопросах и проблемах, которые мучали Феликса Сорокина. Она была в точности такой, какой и должен был написать ее человек и писатель по имени Феликс Сорокин, герой романа "Хромая судьба". Собственно, в каком-то смысле он ее и написал на самом деле.