Комментарий. Не только литературные нравы

Ясно, что умученные насильственным изучением во всех вузах марксизма-ленинизма люди потеряли вкус к философии. Многие прошли мимо книг возвращённых философов. Те же, кто не прошёл, порой в типично большевистском стиле поделили их на «чистых» и «нечистых». Ильин, допустим, «чистый», а Бердяев – нет. Оба были православными философами, но так называемым «патриотам» Ильин ближе: он проповедовал националистические идеи. Потому и потревожили прах Ильина – перенесли его в Россию, где торжественно захоронили. Недавно объявили ещё и о том, что то ли купили, то ли получили в дар от американского университета рукописи покойного философа. Канонизировали – одним словом. И сделали это, по-моему, напрасно. Ведь никто иной как Иван Александрович Ильин писал в парижской газете «Возрождение» 17 мая 1933 года: «Пока Муссолини ведёт Италию, а Гитлер ведёт Германию – европейской культуре даётся отсрочка. (…) Гитлер взял эту отсрочку прежде всего для Германии. Он и его друзья сделают всё, чтобы использовать её для национально-духовного и социального обновления страны. Но взяв эту отсрочку, он дал её и Европе». Никто иной как Иван Александрович, ознакомившись с гитлеровским национал-социализмом, приветствовал его «новый дух». Никто иной как Ильин взахлёб перечислял черты этой новизны: «патриотизм, вера в самобытность германского народа и силу германского гения, чувство чести, готовность к жертвенному служению (фашистское «sacrificio»), дисциплина, социальная справедливость и внеклассовое, братски-всенародное единение». А ведь судил о гитлеровской Германии Ильин не понаслышке. Он жил в это время в Берлине, наблюдал нацистов и описывал их высоким мажорным слогом: «Достаточно видеть эти верующие, именно верующие лица; достаточно увидеть эту дисциплину, чтобы понять значение происходящего и спросить себя: " да есть ли на свете народ, который не захотел бы создать у себя движение такого подъёма и такого духа?»» Правда, судя по тому, что в 1938 году он переехал из Германии в Швейцарию, подобная форма национал-социализма его перестала воодушевлять. (Впрочем, не исключаю, что он переехал в нейтральную Швейцарию, чтобы быть в стороне от воюющих стран и вообще – от войны!) Но не стоит забывать о былой его очарованности Гитлером. Хотя бы для того, чтобы не восхищаться прозорливостью Ильина: чего не было, того не было!

Это я к тому ещё, что в посланиях президента Федеральному собранию нередко находят слегка видоизменённые высказывания Ильина, пропагандирующие его мысли. Видимо, не следует Путину настолько доверяться своей команде спичрайтеров, которые относятся к этому философу с той же восторженностью, с какой, помнится, отнёсся к Ильину Никита Михалков, заразив этим тогдашнего своего друга вице-президента Руцкого. Впрочем, о чём мы с вами толкуем! На кого же ещё, как не на Ильина, может опереться путинская команда, которая делегировала в общественную палату всего двух писателей – Л. Бородина и В. Ганичева, внимающих Ильину с молитвенным благоговением!

«Восторг, – писал Пушкин, – не предполагает силы ума, располагающей части в их отношении к целому». Вот и Ильин в отношении всей русской философии занесён на неподобающее ему слишком высокое место. Но, повторяю, великую нашу русскую философию сегодня читают немногие. Так что духовное наставничество общества ей пока что не по плечу.

Остаётся культура. И снова вспоминается Пушкин:

Беда стране, где раб и льстецОдни приближены к престолу,А Небом избранный певецМолчит, потупя очи долу.

* * *

Почти всю свою сознательную журналистскую жизнь я проработал в советской печати: полгода внештатно в «Семье и школе», временно (2 месяца) в «Кругозоре», чуть больше полугода в «РТ-программах» и 27 лет в «Литературной газете». Подробней я написал об этой работе в своих «Стёжках-дорожках». (Не писал только о «Литературе», которую возглавлял 12 лет. Но это потому, что «Стёжки…» – книга воспоминаний. А в то время я в «Литературе» ещё работал – вспоминать было рано.) Разные меня окружали люди, по-разному относились они к своему делу. Но преобладающим было ощущение, что мы работаем не зря.

Особенно в «Литературной газете». Конечно, своей бешеной популярностью она обязана не нашему отделу русской литературы, под материалы которого обычно отдавали три полосы (страницы) первой восьмистраничной половины, именуемой первой тетрадкой. И вообще не нашим коллегам по первой тетрадке. Сам много раз видел в метро, как доставали из портфелей «Литературку», первую тетрадку обычно сразу же прятали назад в портфель, а вторую начинали читать с конца – со знаменитой на всю страну шестнадцатой полосы – с материалов «Клуба 12 стульев».

Однажды мне позвонил Чаковский. «Скажите, – спросил он, – как получилось, что в статье (не помню её автора) критикуют Семёнова?» «А кто это?» – удивлённо спрашиваю я. «Неважно, – отвечает Чаковский. – Вы читали эту книгу Семёнова, которую долбает ваш автор?» «Она передо мной», – говорю. «Вы её читали?» – повторяет Чаковский. «Просматривал, – отвечаю. – Обычная графоманская бодяга. Хотите, покажу?» «Не надо, – досадует Чаковский. И вкрадчиво: – А просматривали ли вы аннотацию?» Нет, аннотацию я не смотрел. Быстро проглядываю. «А что я там должен был увидеть?» – спрашиваю. «Ответ на вопрос, который вы мне задали, – голос Чаковского по-прежнему вкрадчивый. – Кто этот Семёнов, там не написано?» «Написано, что он автор многих книг», – рапортую. «И всё?» – удивляется Александр Борисович. «И всё», – подтверждаю. «Идите с книгой ко мне».

Прихожу. Чаковский читает аннотацию. Вздыхает. Указывает мне на портрет автора: «Вы что, никогда его не видели?». «Нет», – удивляюсь заинтригованный. «Семёнов», – слышу в селекторе голос Фриды, секретарши главного. Чаковский снимает трубку. «Я проверил, – говорит он. – Никто действительно не знал, что ты это ты. А я, как тебе известно, номер не вёл. За всем уследить не могу. Но ссориться не будем, правда? Любой твой отрывок в любой номер. Присылай, опубликуем хоть в следующем. И новую книгу шли прямо мне. Отрецензируем по достоинству». И, положив трубку: «Господи, это же такая мстительная сволочь. И невероятно завистливая. Каждый материал отдела Веселовского через лупу рассматривает. Чуть что – в ЦК. Там мне столько писем его показывали!» «Да кто же это?» – спрашиваю. «Редактор «Крокодила», – отвечает. – Спасибо за статью, удружили!»

Тем и брал «Клуб 12 стульев», что его юмор совершенно не походил на «крокодильский». Не Ленча печатал Витя Веселовский, не Шатуновского и не Суконцева, а Горина, Лиходеева, Розовского, Бахнова, Арканова. Не натужный, а искромётный юмор, не пугливая, а разящая сатира – было отчего завидовать Семёнову.

А статьи Аркадия Ваксберга, Анатолия Рубинова, Александра Борина, Юрия Щекочихина, Евгения Богата, Павла Волина, Александра Левикова, Владилена Травинского, Лоры Великановой, Ольги Чайковской, Симона Соловейчика, Олега Мороза, Нелли Логиновой, Капитолины Кожевниковой! Каждое имя уже добавляло газете популярности. «В пределах возможного», – напутствовал этих авторов Чаковский. Но его первый заместитель Виталий Александрович Сырокомский порой проводил в печать их статьи, написанные в пределах невозможного. Как ему это удавалось – секрет, не раскрытый до сих пор. Думаю, что он опирался на тех работников ЦК, которые понимали, как безнадёжно пробуксовывает система, как гнилостно протухает режим.

«Почему ты ничего не сообщил о крупнейших наших акциях? Например, о том, как нам удалось остановить проект поворота северных рек?» – писал мне бывший сотрудник второй тетрадки, прочитавший «Стёжки-дорожки». Но я ведь рассказывал о своей жизни в газете и, стало быть, прежде всего о своём отделе в ней. А наш отдел подобными акциями похвастать не мог.

Смешно сравнивать – относительная свобода действий внутренних отделов «Литературки» и полная зависимость нашего от секретариата Союза писателей СССР, от отделов культуры и пропаганды ЦК (а это конкретные люди, в том числе и упомянутые мною здесь Мелентьев, Тяжельников и ещё некоторые, не упомянутые, но тоже настроенные «патриотически», то есть националистически; хотя были там и порядочные люди). Внутренние отделы газеты критикуют какое-нибудь не имеющее отношение к обороне министерство, пишут о неблагополучии в судебных органах или даже в прокуратуре. Что ж. Им это в разумных, конечно, пределах позволено. В конце концов, «Литературная газета» одна из самых известных за рубежом. Она, так сказать, витрина нашей печати. «Вы говорите, что у нас нет свободы слова, а мы даже такую стратегически важную проблему, как поворот северных рек, всесторонне обсуждаем с общественностью, прислушиваемся к разным мнениям». А что можем мы? Писать о неблагополучии в литературном министерстве – то есть в секретариате Союза писателей, о том, что без санкции ЦК не выйдет в стране из печати ни одна книга, что любая газетная или журнальная публикация не избегнут главлитовского (цензорского) сита? И кто нам это разрешит?

Наделены, конечно, главные редакторы изданий цензорскими функциями – могут печатать материал под свою личную ответственность. Но уж пусть пеняют на себя, если материал признают идеологически невыдержанным. Так на моей памяти лишились работы редакторы «Сельской молодёжи» за публикацию рассказа Булгакова «Похождения Чичикова» и стихов Окуджавы, журнала «Байкал» за помещённый там отрывок из книги Аркадия Белинкова об Олеше (этот отрывок, рассчитанный на три номера, так и остался незаконченным: сообщили, что продолжение следует, но оно не последовало), ташкентского журнала «Заря Востока», который после страшного землетрясения, разрушившего многие кварталы в городе, выпустил благотворительный номер массовым тиражом, а чтобы расходился, пригласил популярных и даже полузапретных писателей дать в него свои произведения. История с долгим выдавливанием Твардовского из «Нового мира» широко известна. Наказывали не обязательно за либерализм. Подворачивались под горячую руку и те, кто мечтали не только угодить начальству, но и внедрить в общество те радикальные идеи, которые руководство официально разделить не могло. Поэтому А. Никонова перевели из «Молодой гвардии» в журнал «Вокруг света» за публикацию яростно-националистической статьи В. Чалмаева. А за публикацию такой же по сути статьи М. Лобанова сняли с поста главного редактора саратовской «Волги» Н. Палькина.

Но Чаковский был редактором очень осторожным. А ещё большей осторожностью отличался его заместитель, курирующий первую тетрадку, Евгений Алексеевич Кривицкий. Через него не то что крамольная мышь, блоха бы не проскочила: выловил бы!

Настолько осторожен был Кривицкий, что, когда Евгений Евтушенко принёс в редакцию большую статью о Смелякове, в судьбе которого, как выразился автор, было «четыре дыры» – три лагерных срока и финский плен, Кривицкий все эти дыры тщательно замазал, то есть выкинул весь разговор об этом. Разъярённый Евтушенко попросил меня идти вместе с ним к Чаковскому. Я сказал, что вряд ли Чаковский обрадуется нашему совместному походу: разговор предстоит конфиденциальный. Но Евтушенко настаивал. Я пошёл и очень быстро, как и думал, по просьбе Чаковского оставил их вдвоём. А потом Женя зашёл ко мне в кабинет ликующим. Всё отстоять он не смог, но многое восстановил. Причём Чаковский божился ему, что от Кривицкого поголовного вычёркивания не требовал. И доказал это, взяв его с собой к Кривицкому и наорав на своего зама.