Коммунальная квартира

Мы поднялись наверх в квартиру, и Андрей Николаевич нам сказал:

— Ну, братцы, что бы я без вас делал, просто ума не приложу.

Я-то понял, что это он нам вместо «спасибо» сказал, а Мишка надул грудь, согнул в локтях руки и не своим голосом проговорил:

— Это что! Вот я помню, мы с Вовкой бабушкин буфет двигали — дневник искали — вот это да!..

— Да ладно тебе! — сказал я. — Расхвастался...

Из Мишки вышел воздух, и он уже нормально спросил:

— Мебель сейчас расставлять будем или подождем?

— Сейчас, — ответил Андрей Николаевич. — Чего мы будем ждать? Конечно, расставим, чтобы потом не мучиться.

— Мы намучаемся, а ему потом не понравится... — сказал я.

— Понравится, — убежденно сказал Андрей Николаевич. — Обязательно понравится! Я за него, как за себя, ручаюсь. Я с ним знаешь сколько лет знаком?

— Сколько?

— Тридцать восемь, — рассмеялся Андрей Николаевич.

— А вам самому сколько?

— Столько же, — ответил Андрей Николаевич. — Тоже тридцать восемь...

— Это ваш приемный папа? — спросил я. — Вы ему подкидыш? Да?

Андрей Николаевич улыбнулся:

— Нет, Вовка. И он мне не папа, и я ему не подкидыш. Я пошутил.

Потом мы стали расставлять мебель, и Мишка очень здорово все время говорил, что куда нужно ставить. Андрей Николаевич почти во всем согласился с Мишкой и только журнальный столик поставил так, как я ему посоветовал.

И мне было приятно за Мишку перед Андреем Николаевичем. Мне было приятно, что Андрей Николаевич так советуется с Мишкой, и было приятно, что Мишка так здорово ему советует.

Я иногда стесняюсь Мишку. То есть не Мишку, а за Мишку. Вернее, не стесняюсь, а злюсь на него. Когда он начинает грудь надувать, или хвастаться, или врать...

Мне обидно. Потому что другие могут подумать, что он больше ничего не может, а может только грудь надувать и хвастаться. Со своими-то ничего, а вот при посторонних Мишку так и распирает. И поэтому мне было сейчас очень приятно за Мишку перед Андреем Николаевичем.

— Братцы! — сказал Андрей Николаевич. — Вы чудесный народ. Я очень рад, что буду с вами... Что я с вами познакомился, братцы!..

Я ничего не сказал. Мишка посмотрел на меня и сказал:

— А пенсионер когда приедет?

— Сейчас! — ответил Андрей Николаевич. — Пенсионер будет здесь в одно мгновение!..

Он усадил нас в кресла, приказал нам смотреть на дверь и вышел в коридор. Потом он заглянул в комнату и спросил у меня:

— Послушай, Вовка! Кроме нас, в квартире никого нет?

— Никого, — ответил я. — Но скоро придет Мишкина бабушка.

Андрей Николаевич оставил дверь открытой и опять скрылся в коридоре.

— Внимание!!! — крикнул он оттуда и...

Чтоб мне провалиться! Чтоб нам вместе с Мишкой провалиться на этом самом месте!.. Из коридора в комнату на руках вошел Андрей Николаевич!!!

Он дошел до середины комнаты, прыгнул с рук на ноги и сказал:

— Вуаля!

И поклонился. И достал из пиджака какую-то серенькую книжечку и положил ее перед нами на журнальный столик.

На книжечке было написано: «Пенсионное удостоверение». Мишка схватил книжечку, раскрыл ее и прочел вслух:

— Азанчеев, Андрей Николаевич...

— Ой!.. — сказали мы с Мишкой.

— Ой!.. — первым сказал я Мишке. — Там на этом сундучище тоже написано: «Азанчеев А.Н.»!!!

— Ой!.. — сказал Мишка Андрею Николаевичу. — Так это вы сами?

— Сам! — ответил Андрей Николаевич и сел на журнальный столик. — И перестаньте ойкать, мужчины...

— А как же старичок? — глупо спросил я.

Андрей Николаевич закурил сигарету.

— Если говорить честно, то старичка вы сами придумали, — сказал он.

— Это все ты! — набросился я на Мишку. — Пенсионер-старичок! Старичок-пенсионер!..

— Но ведь пенсионер же!.. — закричал Мишка. Он повернулся к Андрею Николаевичу и обиженно спросил: — А если вы не старичок, то почему же вы пенсионер?!

— А потому, что есть закон, который позволяет артисту цирка уйти на пенсию после двадцати лет непрерывной работы в цирке. Я выступал на арене с восемнадцати лет и вот теперь, в тридцать восемь, стал пенсионером. Понял? — объяснил ему Андрей Николаевич.

— Понял... — растерянно ответил ему Мишка.

Андрей Николаевич помолчал и грустно добавил:

— Я бы еще и поработал несколько лет в цирке, да вот сердце что-то не так стало постукивать... Ну это у меня, наверное, скоро пройдет. Как, по-твоему, Вовка, пройдет?

— Конечно, пройдет... — ответил я, и мне вдруг ужасно захотелось, чтобы он меня погладил...

Глава третья Судьба играет человеком...

Я в одной книжке читал про то, как в квартире жили два мальчика. Ну, вроде нас с Мишкой. И в ихней квартире тоже была соседка вроде Елены Ивановны, а у одного из пацанов тоже не было папы. И вот к ним в квартиру переехал один летчик. А эти пацаны плохо учились и вообще... А как только этот летчик к ним переехал, то силой своей воли он превратил злую соседку в добрую (она раскаялась), заставил этих пацанов хорошо учиться (они осознали) и женился на маме того пацана, у которого не было папы (они влюбились друг в дружку — тот летчик и мама).

Вообще-то книжка мне не очень понравилась, но я почему-то всегда про нее помнил, и, когда к нам приехал Андрей Николаевич, я особенно про эту книжку вспомнил. Но Мишке я про это не сказал, так как первая же неделя пребывания Андрея Николаевича в нашей квартире показала, что одно дело — книжка, а другое дело — жизнь.

Какой Елена Ивановна была, такой она и осталась. Даже еще хуже. Мама ничуточки не влюбилась в Андрея Николаевича, Андрей Николаевич ничуточки в нее. Мы с Мишкой учились точно так же, как и раньше, а Мишка еще и схлопотал две двойки — по русскому и физкультуре. Стихи не те выучил и тапочки забыл дома.

Так что жизнь есть жизнь, и ее не в каждую книжку втиснешь. Жизнь, как сказала Мишкина бабушка, — это судьба. А судьба играет человеком, добавила бабушка. Но мы тогда были во втором классе и ничего не поняли. Сказала бы это бабушка сейчас! Сейчас, когда мы уже, слава Богу, побольше ее знаем.

Недели две тому назад у нас в школе на сборе отряда выступал один писатель. Я, правда, его книжек не читал, и, что самое удивительное, Мишка тоже, а Мишка уж всех писателей знает. Но Мария Васильевна сказала нам, что он очень знаменит. Так вот этот писатель говорил, что писать нужно с натуры. Берешь жизнь, вглядываешься в нее внимательно и начинаешь писать. И получается книжка.