Коммунальная на Социалистической

Дочь появилась около половины второго. «Поздновато, – отметил про себя Лев Эдуардович. – Четвёртый урок заканчивается в двенадцать сорок, путь от школы до дома занимает три минуты, – военное прошлое и бухгалтерское настоящее обязывали его быть предельно точным. – Предположим, пять, ну семь минут ушли на болтовню с подружками. Спрашивается, на что ушли сорок минут?» Отметил, запомнил на будущее, но вслух ничего не сказал, чтобы не портить настроение ни себе, ни своим женщинам.

На что ушли сорок минут, могла бы рассказать Елизавета Марковна, которая возвращалась с прогулки через двор. Усталость давала себя знать даже после отдыха у бывшего фонтана, и Вольская не стала огибать угол дома, чтобы войти через парадный ход, а прошла «каёткой даёгой» к чёрному. Во дворе она обратила внимание на группку соседских детей, которые в компании ещё одного мальчика, что-то обсуждали в дальнем углу, склонившись над двумя ящиками. Мальчик, кажется, был Андрюшей, сыном Карновских, с которыми Вольская, в силу давнего семейного знакомства, поддерживала хорошие отношения. Из ящиков что-то торчало, но что это было, Вольская не разглядела. Она, хотя никогда не служила в армии и не принадлежала к племени бухгалтеров, как и Лев Эдуардович, отметила, что Сильва вернулась из школы поздновато, а Володя и Лариса – рановато. Выяснять причины их поведения Елизавета Марковна не стала – ничего противозаконного детки не совершают, а остальное – это дело родителей.

* * *

Первыми покинули квартиру Пичужкины. Митины ещё какое-то время потопали по коридору, побрякали посудой в кухне, но и они, в конце концов, уехали в ресторан. Вольская осталась одна. Она ещё раз прошлась по комнате с веником, насколько это было возможно при наличии чужих крупногабаритных вещей, постояла у окна в ожидании, что владельцы этих вещей вот-вот вернутся, в который раз рассмотрела противоположную стену, послушала тишину. В этот час тишину нарушали не шорохи и скрипы, а отзвуки уличных шумов. Вот где-то раздался свист, прозвучали детские голоса. В отдалении послышался шорох шин и слабый гул проехавшего по Загородному проспекту троллейбуса, а с другой стороны, от улицы Марата – побрякивание трамвая. На обеденном столе завибрировала забытая там ещё утром изящная чашечка. Ничего странного в этом не было. Просто под домом проходил отрезок Кировско – Выборгской линии метро, и каждый раз, как по нему проносился скрытый от глаз поезд, в квартире начинала дрожать мебель и разные лёгкие предметы. Все давно привыкли к этому дрожанию, воспринимали его как данность и даже с некоторым превосходством обладателей уникального явления объясняли гостям: «А… Это метро, знаете ли… Обычное дело. Не обращайте внимания…».

Когда за спиной Елизаветы Марковны в очередной раз звякнула посуда, она по ассоциации вспомнила, что у неё закончился сахар и надо бы сходить в булочную. Перед тем, как выйти на улицу Вольская снова выглянула в окно, просто так, не ожидая увидеть там ничего интересного. Во дворе стоял точильщик. Он поозирался по сторонам, набрал побольше воздуха и гаркнул, громко, с неповторимыми модуляциями, в растяжку, как умеют кричать только точильщики: «То-чи-ить ножи-ножницы!». «Надо же, – подумала Вольская, – а я считала, что их уже не существует… Да… Когда-то почти каждый день кричали… А ещё стекольщики… Как сейчас слышу: вставля-ать стё-о-окла!.. Эти уж точно давно пропали… А ножи надо бы заточить». Она быстро похватала деньги, авоську и ножи, какие были в поле видимости, и вышла из квартиры, совершенно позабыв о Шуриках-Ивановых, куда-то снова подевавшихся.

Конец ознакомительного фрагмента.