Коммунальная опера

Это была удивительная экономика, о которой он что-то слышал в протяженной квартире, но мало что в ней понимал. Поэтому она никак не укладывалась ни в мыслях его, ни в размышлениях. Он знал, что в этот праздничный день вся квартира с радостью в душе будет есть золотистые шпроты и запивать их светлой коммунальной водкой. Жвакин, сосед, наварит картошки, а Завсегдашин, другой сосед, наварит капусты. Вареная картошка будет не так пахнуть, как вареная капуста, не говоря уж про курицу, которую к началу праздничных выстрелов в зеленой кастрюле сварит тетя Маша, худая и длинная, как ручка половой щетки, но очень разговорчивая. Празднование таким образом продолжится, потому что идет стрельба за рекой, и к соседке, рыжей вагоновожатой, приедет в гости трамвайный пассажир в шляпе и в пальто с каракулевым воротником. Они включат электрический патефон, и кто-то мягким голосом запоет про девчонку – есть, мол, такая одна, а не две. И всю ночь за дверью вагоновожатой будут шаркать ногами, целоваться и о чем-то шептать.

А мама пока еще дома, потому что, по ее словам, всюду была еще до праздников. Она включит радио, и перед началом стрельбы за рекой по радио зазвучат знаменитые позывные. Знаменитые именно тем, что являются как бы началом известной оперы. В этой опере принимает участие очень большая группа людей, похожих на артистов с птичьими головами. Они все поют об одной широкой, как театральная сцена, стране. В этой стране каждому разрешено позволять себе любую вольность, какая только в голову ни придет, а после уйдет. И к ночи этой самой вольностью наполнится вся квартира, и тогда сорвется со стены железный двухколесный велосипед и куда-то уедет по досчатому полу, а Клюев, вдохновленный радостью происходящего, выбежит в коридор и станет что-то кричать, не совсем понимая, о чем он кричит, хотя это будут слова и звуки тоже оперы, но пока неизвестной.

Маму это порадует и даже вдохновит, но вдохновение ее не окажется продолжительным. За свою жизнь она наслушалась много всякого пения и криков, поэтому то, чем по праздникам увлекается Клюев, не вызовет в ней прилива необозримого счастья. Она его ищет, и он ей в этом старается помочь по праздникам и в будние дни, и ему нравится, что она уже одета в платье с белым кружевным воротником и, наверное, куда-то собралась.

Услышав, что он кричит с таким увлечением, она, кивнув в сторону радио, говорит:

– Этим и без тебя есть кому заниматься. Живем мы в обстановке коммунальной оперы; мы долго будем в ней жить… Ты это поймешь, когда станешь еще талантливей, чем сейчас.

Тут за рекой опять солдаты, должно быть, бабахнули разноцветными башмаками, и не было никакой возможности просто лежать в кровати за шкафом и ни о чем удивительном не думать.

А праздники продолжались. Они продолжались в своем шумном наличии, и мама сначала не хотела никуда уходить, а потом захотела. Она потом ушла и где-то была часть ночи, если не всю. Клюев подозревал, что она была у рыжей соседки. Они с мамой подруги. Они обе очень разные, но не такие непохожие, как он в матросской бескозырке и его деревянный конь с оторванным правым ухом. Вообще никакого сходства. Просто такое праздничное дело, далекое от будничной реальности. По праздникам большие гусеничные машины выезжают на парад; куда-то едут крупные транспаранты на велосипедных колесах. Летят самолеты, гудят поезда; дети, взрослые, флаги, лица, голоса и воздушные шары. Вечереет, и к соседке с коричневым тортом и бутылкой красного вина сладкого, как сахарный петух на палке, приезжает из города внизу трамвайный пассажир. Клюев не знает, кто он такой. Он знает, что нос у него слишком толстый, а глаза слишком маленькие и не такие живые, какие хотелось бы видеть. Он про себя называет его «воротник» и представляет, как шляпу срывает ветер с головы и уносит за реку, а назад не приносит.

…Пропала шляпа за рекой, и выстрелов больше не было. Огни еще бесшумно оставались, но затем и они осыпались на крыши и тротуары. Невидимые солдаты ушли в свои казармы. Он лежал у себя за шкафом. Если это происходило не в августе, а в ноябре, то, несмотря на задернутые шторы и появившуюся луну, ночь была длинной, будто трамвайная колея, и приходилось долго лежать, чтобы дождаться утра. Временами он спал, как умел только он, и снились ему эти праздничные выстрелы. Он их ждал, и были они такие же красивые, как мамина губная помада, но не такие разноцветные.

Утром он просыпался и ел винегрет. Его из мелко нарезанных вареных овощей приготовила мама. По праздникам он запивал его кофе «Арабика» с добавленным в него молоком и думал о том, что где-то живут совсем другие люди, а где-то не живут. Они тоже все очень разные, как он и все соседи, и не такие одинаковые, как сладкие петухи на палках. Нет у этих людей таких кастрюль, таких зимних шапок, таких городских ворон и таких больших фиолетовых штанов в кухне на веревке, но есть у них слоны и полосатые зебры, и растет на деревьях вкусный кофе без молока. Потом они шли с мамой гулять, и на улицах было много народа в лучших пальто, ботинках, туфлях, перчатках и шляпах. Это были городские дяди и тети, и каждый из них мог бы внезапно остановиться и закричать на всю улицу «Уряяаааа!!», но отчего-то никто не останавливался и ничего не кричал. Флаги на домах шевелил ветер, а голоса людей не шевелил.

На другой день начинались будни, и жильцы в квартире эти будни не очень любили, понимая, насколько далеко теперь до следующих выходных дней. Мама уходила на работу, не похожую на продолжение оперы, но похожую на продолжение работы. Он начинал забывать об этих праздничных выстрелах, сравнимых по экономике с башмаками в количестве десять тысяч. Не забывал он лишь то, что живет в такой стране, где по праздникам стреляют разноцветными огнями, не умеющими тонуть в реке, но умеющими осыпаться. И, должно быть, с годами огни эти казались все разноцветней и все ярче освещали потаенные уголки его детских снов. В них было что-то необыкновенное, как подлунный мир за задернутыми шторами…

Соседка

В квартире, в том ее конце, который был по коридору налево, в комнате с розовым абажуром, удобным широким диваном и электрической радиолой, никто не проживал. Совсем никто. Кроме молодой женщины в красном габардиновом пальто. Работала она на трамвае. Клюев для себя выяснил, что всякий человек, который работает на трамвае, называется «вагоновожатый». Он очень гордился тем, что в квартире живет не просто соседка, а еще и вагоновожатая.

Она иногда заходила к ним. Стоя на пороге в своем ярком, как летний закат, пальто, она интересовалась:

– Как вы тут поживаете? Как мальчик твой? А? Поет? Сочиняет? Романа ни с кем не завел? А?

Мама что-то делала в шкафу: белье сортировала. Она вытаскивала голову из темноты шкафа и улыбалась соседке. Ей нравилось, что она так говорит. Мама знала, что мальчик ее когда-нибудь вырастет из своей матросской бескозырки. И деревянный конь его с оторванным правым ускачет это ухо искать, и он пожелает ему счастливого пути и положительного результата. Жаль, что больше не встретятся нигде, кроме воображения.

Знаниями почти обо всем он овладеет в том объеме, который сам для себя выяснит. Немного испортит глаза на этом сложном пути, однако снижение остроты зрения не помешает тому, чтобы однажды захватил его настоящий роман с какой-нибудь девушкой с такой же фигурой, как у ее подруги, соседки по коридору налево. Они будут жить в своей квартире с отдельным кафельным туалетом, со шкафом-купе и большой светлой кухней с окнами в городской парк, и с неба над парком, как в его детстве, будут падать августовские звезды. Он устроится работать на какую-нибудь приличную должность и выпишет на свой адрес несколько приличных бумажных изданий, чтобы быть всегда в курсе. В этих изданиях будет написано о чем-нибудь самом интересном и наиболее важным. И кое-что о том, о чем пели по радио настоящие оперные певцы. Но это все впереди. А пока… Пока пусть скачет на своем деревянном коне и промачивает ботинки на улице. У него такой возраст. Возраст наездника по прериям коммунальной жизни.

А соседка тем временем снимала красное пальто, вешала его на деревянную вешалку и оставалась в платье. Платье у нее было синее как море, которое накануне приснилось Клюеву, а воротник платья белый как снег, с легкими закругленными кружевами. Еще у соседки был тонкий нос и рыжие длинные волосы, почти до порога… Эти волосы светились в комнате. Он смотрел на нее с немым восторгом и тихим ужасом и думал, что теперь их старая люстра горит зря. Пусть горят одни рыжие волосы!

А мама с соседкой скрывались в кухне. Они находились там долго, почти целую вечность. И что-то там обсуждали почти целую вечность. Они сидели на двух больших табуретках, укрывшись от внешнего мира за огромными фиолетовыми штанами, висевшими на веревке и принадлежавшими, казалось, сразу большой группе жильцов. Штаны пахли влагой мира и хозяйственным мылом.