Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Комната Джейкоба
Шрифт:

— Привет, я тебя только сейчас заметил, — сказал Ник еще пять минут спустя.

— Черт возьми, — сказал Джейкоб.

— Мисс Элмер, — представил Ник.

Джейкоб очень неловко вынул трубку изо рта.

Он был очень неловок, И когда они сидели на плюшевом диване, и пускали дым в пространство между собой и сценой, и слушали доносящиеся издалека высокие голоса и заигравший в положенное время веселый оркестр, он по-прежнему был неловок, но Фанни только думала: «Какой красивый голос!» Она думала, как мало он сказал, а при этом как уверенно. Она думала, с каким достоинством и отчуждением держатся молодые люди, как они погружены в себя и как можно тихонько сидеть рядом с Джейкобом и смотреть на него. А как он, наверное, похож на маленького мальчика, когда

вечером усталый приходит домой, и одновременно как величествен и даже, возможно, чуть деспотичен. «Но я бы не стала уступать», — думала она. Он поднялся и облокотился о барьер. Дым окутывал его.

А красота молодых людей спокон веку кажется неотъемлемой от дыма даже тогда, когда они со страстью носятся по футбольному полю, гоняют мячик в крикете, танцуют, бегают или шагают по дорогам. Может быть, им суждено вскоре ее потерять. Может быть, они смотрят в глаза далеким героям и лишь полупрезрительно снисходят до нас, думала она (трепеща как скрипичная струна, готовая отдаться музыке и разорваться). Как бы то ни было, они предпочитают молчать, а говорят красиво, каждое слово падает, словно только что вырезанная пластинка, а не дзинь-дзинь-дзинь маленьких гладких монеток, как у девушек; и двигаются так решительно, будто твердо знают, где сколько постоять и когда отойти, — ах, мистер Фландерс просто ходил покупать программки.

— Балет будет в самом конце, — объявил он, возвращаясь к ним.

И правда же славно, продолжала думать Фанни, что молодые люди не засовывают мелочь в кошелек, а достают ее из карманов брюк и рассматривают?

Потом она сама кружилась в белой пачке по сиене, и музыка была танцем и порывом ее собственной души, и в эти стремительные вихри и падения с легкостью вкручивались все механизмы, все шестеренки мира, так казалось ей, когда она стояла неподвижно, облокотившись о барьер в двух футах от Джейкоба Фландерса.

Ее стиснутая в комок черная перчатка упала на пол. Когда Джейкоб протянул ей эту перчатку, она негодующе вздрогнула. Потому что никогда еще на свете не было страсти более безрассудной. И Джейкоб на секунду ее испугался — так отчаянно, так грозно выглядят молодые женщины, когда стоят неподвижно; хватаются за барьер; когда ими овладевает любовь.

Была середина февраля. Крыши Хампстед-Гарден-Саберба [18] тонули в дрожащей дымке. Было так жарко, что не хотелось двигаться. Внизу, в лощине, все лаяла и лаяла собака. Прозрачные тени пробегали по равнине.

18

Район вблизи парка Хампстед-Хит в Лондоне.

Тело, после долгой болезни истомленное, безвольное, тянется к сладкой свежести, но не в силах вобрать ее. Слезы накапливаются и падают, а в лощине лает собака, и дети несутся за обручем, и земля темнеет и светлеет. И все это словно завешено вуалью. Ах, если бы только вуаль была плотнее, а то я сейчас упаду в обморок от этой сладости. Фанни Элмер, сидевшая на скамейке на Джаджес-уок, вздохнула, глядя на Хампстед-Гарден-Саберб. Но собака все лаяла. На дороге гудели автомобили. Она слышала доносившиеся издалека движение и гул. Волнение переполняло ее. Она поднялась и пошла. Трава была молодая, зеленая, солнце припекало. Вокруг пруда дети, наклоняясь, пускали кораблики или ревели, оттаскиваемые няньками.

В полдень на улицу выходят молодые женщины. Мужчины заняты в городе. А они стоят у края синего пруда. Свежий ветер разносит повсюду голоса детей. « Моихдетей», — подумала Фанни Элмер. Женщины стоят вокруг пруда, отгоняя больших приплясывающих пуделей. Тихо качается младенец в коляске. Взгляды всех нянек, матерей, прогуливающихся женщин слегка затуманенные, отрешенные. Они тихо кивают, не отвечая, когда маленькие мальчики теребят их за юбки и просят идти дальше.

И Фанни пошла дальше и услышала непонятный звук — может быть, свист какого-нибудь рабочего —

высоко в воздухе. Нет, в деревьях — это был дрозд, заливающийся в нагретом воздухе, трепещущий от ликованья, но как будто движимый страхом, подумала Фанни; как будто он сам тревожится, что в сердце у него такая радость, — как будто за ним следят, пока он поет, и петь его заставляет смятение. Вон он! Не находя себе места, он перелетел на соседнее дерево. Ей стало чуть хуже слышно. Теперь его пение смешивалось с гулом колес и шумом ветра.

На ленч она потратила десять пенсов.

— Ой, девушка зонтик забыла, — запричитала рябая женщина в стеклянной кабинке у двери в молочном кафе «Экспресс».

— Может, догоню, — ответила Милли Эдвардс, официантка с белесыми косичками, и ринулась к двери.

— Куда там! — сказала она, вернувшись через секунду с дешевым зонтиком Фанни. Она провела рукой по волосам.

— Пропади пропадом эта дверь! — заворчала кассирша.

Ее руки прятались в черных митенках, а распухшие кончики пальцев были похожи на сосиски.

— Одна запеканка с овощами. Кофе большой и оладьи. Яичница с гренками. Два фруктовых кекса.

Все это пронзительными голосами выпаливали официантки. Посетители кафе с одобрением слушали, как повторяется их заказ; нетерпеливо посматривали на соседний столик, куда уже принесли еду; наконец и они получали свою яичницу с гренками. Взгляды их больше не отвлекались.

Влажные сладкие кубики падали в раскрытые рты, словно в треугольные сумки.

Нелли Дженкинсон, машинистка, крошила свой кекс довольно равнодушно. Каждый раз, когда открывалась дверь, она подымала глаза. Что она рассчитывала увидеть?

Торговец углем, не отрываясь, читал «Телеграф»; не глядя, он пошарил чашкой и, не найдя блюдечка, поставил ее прямо на скатерть.

— Вы видели когда-нибудь подобную наглость? — завершила свой рассказ миссис Парсонс, стряхивая крошки с меха.

— Одно молоко с блинчиками. Один чай. Булочка с маслом, — кричали официантки.

Дверь открывалась и закрывалась.

Такова жизнь старших.

Забавно, лежа в лодке, наблюдать за волнами. Вот идут три, ровно, одна за другой, все довольно крупные. Затем вслед за ними торопливо набегает четвертая, огромная, грозная, приподымает лодку, идет дальше и как-то растворяется, ничего не совершив, распластывается вместе с другими.

Что может быть неистовее порыва деревьев в бурю, когда дерево, подаваясь всем стволом снизу доверху, до самых кончиков веток, развевается, и дрожит под обрушивающимся ветром, и, совершенно всклокоченное, никуда, однако, не улетает?

Рожь гнется и ложится на землю, как будто собирается оторваться от своих корней, но не может.

Господи, да прямо из окошка, даже в сумерки видно, как по улице, раскинув руки, с горящими глазами и раскрытым ртом несется что-то набухающее, стремящееся. А потом мы мирно стихаем. Потому что, если бы возбуждение длилось дольше, нас бы сдуло в воздух как пену. Сквозь нас сияли бы звезды. В бурю мы бы падали на землю солеными каплями — такое иногда бывает. Потому что безудержный дух не выносит никакого убаюкивания. Никакого раскачивания, никакого бессмысленного сидения. Никакого притворства, никакого уютного полеживания в добродушной уверенности, что, в сущности, все похожи, камин потрескивает, вино приятно на вкус, всякая чрезмерность — порок.

— Люди ведь в общем такие славные, когда узнаешь их поближе.

— Я не могу думать о ней дурно. Надо же иметь в виду…

Но, например, Ник или Фанни Элмер, безоговорочно доверяя правде данного мгновения, отскакивают прочь, больно задев щеку, и исчезают как маленькие твердые градины.

— Ох, — сказала Фанни, врываясь в мастерскую на сорок пять минут позже назначенного срока потому только, что она слонялась в окрестностях Приютской больницы в надежде увидеть, как Джейкоб пройдет по своей улице, вытащит ключ от входной двери и откроет ее. — Извини, я опоздала, — на что Ник ничего не ответил и Фанни стало все нипочем.

Поделиться с друзьями: