Комната спящих

– Боже, – простонал я.

Что же происходит с Мейтлендом? Что они для него приготовили? Видимо, что-то ужасное. Я вспомнил, что он говорил мне, когда я только приехал в Уилдерхоуп. Мейтленд рассуждал о страданиях, и теперь пациентки решили отплатить за все свои мучения. А потом подумал о ширме в церкви Уэнхастона, на которой изображались кары, постигшие грешников. Я не сомневался, что, хотя с телом Мейтленда все в порядке, он сейчас переживает нечто подобное.

С потолка свалилась толстая балка и разбила в щепки стол медсестры. На пол посыпались камни, погас свет, и комната погрузилась в темноту.

Жар сделался невыносимым, я почти задыхался.

Дольше медлить было нельзя. В несколько прыжков я преодолел ступени лестницы, уклоняясь от падающих сверху кусков дерева. Из-за дыма трудно было что-то разглядеть. Я споткнулся о кусок опрокинувшихся и рассыпавшихся на части доспехов. Высоко над головой треснуло еще одно окно, и вслед за тихим звоном последовал неумолимый дождь битого стекла. Я встал и ринулся к распахнутой входной двери, – единственному источнику дневного света в темном вестибюле.

Внезапно я застыл. Ощущение было такое, будто меня кто-то держит. В последний раз это случалось со мной давно – на детской площадке или во время игры в регби. Так бывает, когда вцепляются в одежду, пытаясь остановить. Я знал, что делать, и даже не стал оборачиваться. Просто напряг плечи и опустил руки. Пиджак соскользнул, и двумя быстрыми прыжками я добрался до двери.

Оказавшись на террасе, я обернулся и увидел, как рушится лестница. Она сложилась, будто гармошка, и меня окатило обжигающей волной раскаленного воздуха. Мне опалило волосы и брови, воздух наполнил удушливый запах. Пошатываясь, я вышел во двор и сделал самый глубокий вдох, на какой был способен. В жизни не испытывал подобного удовольствия. Наклонившись и упершись руками в бедра, я долго кашлял, пока не почувствовал тошноту. Костяшки были в крови, брюки в нескольких местах прожжены.

Сестра Дженкинс вместе с медсестрами уводили пациентов подальше от пылающего здания. Те, кто сегодня не дежурил, высыпали из общежития и устремились в ту же сторону. Мистер и миссис Хартли, а также ее помощница стояли около коттеджа завхоза и с безопасного расстояния следили за крушением Уилдерхоупа, наслаждаясь благотворным эффектом фирменного чая миссис Хартли.

Прихрамывая, я прошел мимо «бентли» Мейтленда и мельком взглянул на свое отражение в лобовом стекле. Передо мной предстал человек с грязными разводами на лице и стоящими дыбом волосами. Посмотрел, как темные тучи плывут над башней, и тут лопнуло еще одно окно.

Глава 21

На следующий день мне позвонил журналист, решивший раздуть из всей этой истории сенсацию. Особенно его интересовало, почему мне не удалось спасти Мейтленда.

– Я говорил с сестрой Дженкинс.

– Да?

– Она о вас очень высокого мнения, доктор Ричардсон. Считает, что вы герой или что-то вроде того.

– Ну, это преувеличение.

– Разве не вы покинули горящую больницу последним? Разве не пытались прийти на помощь доктору Мейтленду и пациенткам?

– Дверь в комнату сна заело. Должно быть, такой эффект на дерево оказал сильный жар. Я несколько раз пытался попасть внутрь, но не смог открыть дверь и вынужден был спасаться бегством. Ничего героического тут нет.

Поняв, что больше ничего рассказывать я не собираюсь, журналист поспешно закруглил разговор.

Отчего возник пожар, выяснить не удалось. Решили, что причина в неисправной проводке, – вариант самый правдоподобный и довольно предсказуемый. Мистер Хартли постоянно протирал лестницу каким-то средством собственного изобретения. Скорее всего, в этой сомнительной смеси содержались, кроме всего прочего, и легковоспламеняющиеся вещества.

В Восточной Англии я задерживаться не стал. Впрочем, причин для этого у меня и не было. Когда полиция меня допросила, я поехал в Борнмут и некоторое время жил у родителей, а потом начал готовиться к переезду в Лондон.

Случившаяся трагедия широко освещалась в прессе, несколько газет напечатали некролог. В своем мнении о личности Мейтленда пресса была единодушна. Его называли «талантливым оратором», говорили, что Мейтленд «опередил свое время», называли «самым выдающимся британским психиатром со времен Генри Модсли». Сэр Пол Меллинсон, с которым я работал в больнице Святого Георгия, писал о Мейтленде как об «идеальном коллеге» и «человеке поразительной целеустремленности». Он был «врагом предрассудков, выдающимся критиком теории психоанализа и выдающимся примером для будущих поколений».

На радио даже подготовили программу о Мейтленде. Шла она поздно вечером. Собрались видные гости, обсуждали его биографию и труды. Все выражали свое восхищение, кроме философа, критиковавшего Мейтленда за «грубый редукционизм». «Человеческая личность, – подрагивающим старческим голосом вещал он, – не сводится к законам химии». Про Уилдерхоуп никто не упоминал, хотя о терапии глубокого сна речь заходила несколько раз. Мейтленда хвалили за приверженность этому методу лечения.

То, что я работал у Мейтленда, шло мне только на пользу. Часть его известности распространилась и на меня. Некрологи сделали свое дело – когда я приходил на собеседования, меня встречали с большим уважением. Мне предложили место в больнице Ройал-Фри, и я согласился. Потом снял комнату в Дартмут-Парк. К счастью, новая квартирная хозяйка выгодно отличалась от моей прежней, из Кентиш-Таун. Общалась с местными художниками, ходила по дому в шелковом кимоно, курила черную черуту. А самое лучшее ее качество заключалось в том, что ей было совершенно все равно, когда я прихожу и когда ухожу.

Вскоре после Пасхи я получил письмо от Джейн. Она навела справки и узнала, где я. Джейн написала всего несколько строк. Утверждала, что думает обо мне и хочет поговорить.

«Давай встретимся. Я теперь работаю в больнице Юниверсити-колледж. Может, где-нибудь поблизости?»

Я не ответил. Просто скомкал письмо и выбросил.

Я убедил себя, что наши отношения кончены раз и навсегда и Джейн меня больше не интересует. И все же воскресными вечерами прогуливался по Хэмпстеду и смотрел на окна домов, вспоминая свои фантазии о нашей будущей совместной жизни. Гадал, как бы все у нас могло сложиться.

В те дни я вообще думал о многом, и не только о Джейн.

В ту страшную Рождественскую ночь, когда мы с Чепменом стояли на лестничной площадке Уилдерхоупа, он застыл, уставился в темноту в дальнем конце коридора и произнес: «Оно идет». Слово «оно» подразумевает что-то неизвестное и оттого пугающее. Но в психоанализе словом «оно» называют бессознательное. Фрейд описывает его как скрытый хаос, примитивную часть мышления, полную инстинктивных потребностей, которые жаждут удовлетворения. Выходит, в словах Чепмена был двойной смысл, и я его уловил, просто тогда задумываться над этим не было времени.

Я прочел бумаги о пациентках комнаты сна всего один раз, но отчетливо помнил каждую подробность. Не нужно быть гением, чтобы заметить: истории этих женщин перекликаются с действиями полтергейста. Например, кража обручальных колец, поджоги. К тому же у женщин из комнаты сна не нашла удовлетворения самая главная женская потребность – стать матерью. У одной забрали новорожденного младенца, другой прервали беременность, у третьей случился выкидыш. Другие демонстрировали проявления материнского инстинкта. Мариан Пауэлл заботилась о тряпичной кукле, «маленькой Мариан», а Элизабет Мейсон страстно мечтала о семье.