Компания чужаков

Ее перенесли в спальню, в комнату матери, уложили в постель. Пришел врач, осмотрел ее и дал сильное успокоительное, а уходя, оставил валиум про запас. Анна лежала, вытянувшаяся, неподвижная, как фигурка в своей коробочке на подушке из ваты. Снаружи ничего не проникало в сознание, и внутри все онемело, ни мысль, ни чувство не оформлялись, не прорастали булавочным острием.

Она плыла на этой волне день за днем, пока однажды не очнулась средь бела дня в присутствии незнакомой ей женщины. Возвращение к реальности далось физическим усилием, словно Анна ползла по туннелю, цепляясь скрюченными пальцами за стенки. Женщина представилась: жена Джима Уоллиса. Анна попыталась вспомнить, что с ней случилось, но что-то не пускало ее, отталкивало. Между ее нынешним состоянием и ближайшим прошлым — обитая войлоком стена. Она знала, что произошло: все еще напряженные и ноющие мышцы плеча напомнили ей; она могла вспомнить и увидеть, как отлетают от стены осколки битой посуды, но вспомнить слепящую боль той минуты уже не могла, и это показалось ей горчайшей из потерь. Мысль о погибших сыне и муже пробуждала в ней печаль, неутолимый, но тихий плач, однако того исступления больше не было, а именно этой остроты чувств и не хватало. То была правильная, даже целительная боль, а теперь Анну словно раскололи надвое, отделили не только от краткого момента умопомешательства, но и от всей прожитой жизни. Воспоминания сохранялись, такие же четкие и неприкосновенные, как и в те недели, когда умирала мать, но теперь эти воспоминания относились даже не к биографии, а к истории. Сначала такая оптическая перемена испугала Анну, потом она поняла, что это — защитный механизм жизни, краткая передышка после смертоносного артиллерийского обстрела.

Вечером Уоллис сменил жену. Они обменялись парой слов в коридоре за дверью. Смену сдал — смену принял. Все в порядке. Уоллис присел на край кровати, взял Анну за руку. Внизу со стуком захлопнулась дверь.

— Я снова тут, — сказала Анна.

— Похоже на то.

— Долго я… отсутствовала?

— Три дня. Так врач велел. Решил, так будет лучше, ведь и твоя мама только что…

— Мне все еще дают успокоительное?

— Дозу снизили, вот ты и вернулась к нам, хотя, наверное, чувствуешь себя еще несколько странно.

— Да, немного… немного странно.

Она как будто следила за собой со стороны, когда одевалась, и потом, когда они ужинали вместе, прислушивалась к стуку вилок и ножей. Все вокруг проступило четко и узнаваемо, но как будто изменилось освещение. Уоллис расспрашивал ее о планах на будущее, но с оглядкой, как будто боялся, что она собирается сделать… Как бишь это у них называется? Наделать глупостей, вот именно. Сделать непоправимую глупость. Как странно, а ей и в голову не приходила такая возможность — покончить с собой. Вероятно, сам собой включился инстинкт выживания, унаследованное от матери упорство.

— Не знаю, — отвечала она на расспросы Джима. — Перед тем как это случилось, мне показалось, что жизнь набирает обороты, куда-то движется. Я все-таки постараюсь поймать это движение.

— Скажи только слово, и я добуду тебе работу.

— Где?

— В Компании, разумеется, — сказал он. — Дикки так и не нашел достойную преемницу Одри. Всякий раз, когда мы берем новенького, Дикки только головой качает и приговаривает: «Незаменима. Она была незаменима».

— Спасибо, но вряд ли мы с Ричардом Роузом… Ты ведь знаешь. Лучше уж я займусь математикой в Кембридже.

— Но мы будем рядом, Анна. В любой момент, если тебе что-то понадобится…

Тут она кое-что вспомнила, навела на резкость. То-то она увязла, пытаясь заполнить университетскую анкету.

— Кое-что вы можете сделать для меня прямо сейчас, — сказала она Джиму. — Вернуть мне имя, вернуть то, кем я была. Я хочу снова стать Андреа Эспиналл.

Глава 31

1968–1970 годы, Кембридж и Лондон

В последний раз под именем Анны Эшворт она поехала в Лиссабон на похороны Луиша и Жулиану. Из-за африканской жары тела пришлось кремировать еще в Гвинее, но отпевание происходило в Базилике Ла Эштрела, а затем урны перевезли в семейную усыпальницу в Эштремуше.

Анна поселилась в Лапа, в гостинице «Йорк Хаус» на улице Жанелаш-Вердеш. Вечером накануне похорон она прошла по знакомым улицам мимо английского посольства на Сан-Домингуш, потом направо, по улице де-Буэнуш-Айреш, налево по душ-Навегантеш и вниз вдоль трамвайных путей по де-Жуан-де-Деуш. Двадцать четыре года не возвращалась она сюда и, когда издали увидела качающиеся жакаранды, полускрывшие белый свод Базилики, замерла, ожидая, что воспоминания ринутся к ней толпой, словно возбужденные дети, однако никто не прибежал — воспоминания так и остались лежать под спудом.

Анна стояла перед входом в старинное жилое здание. Фасад все тот же, голубая и зеленая плитка, черные ромбы, над дверью мемориальная доска в память поэта Жуана де Деуша.

Семейство Алмейда поджидало ее на ступеньках перед церковью. Иностранку аристократические родичи не слишком жаловали, но теперь она стала одной из них: скорбь у них была общей, скорбь окружала их со всех сторон, сплачивая тесную семейную группку. В Базилику вошли все вместе, Анна об руку с матерью Луиша. Таковы португальцы, думала Анна: трагедия соприродна им, в скорби они обретают самих себя и с распростертыми объятиями принимают каждого, кого коснулась та же утрата. Всю ночь они бодрствовали и молились над урнами с прахом близких.

Мессу отслужили утром. Помимо членов семьи почти никто не пришел: товарищи Луиша все еще не вернулись из Африки, все еще вели там свою войну. Алмейда увезли урны в Эштремуш и уложили в семейном склепе, где множество гробов громоздились друг на друга, как многоярусные койки в солдатской казарме. Кованая железная дверь захлопнулась за покойниками, а снаружи появились их фотографии в рамочках: Луиш, строгий и сдержанный, как всегда, когда он позировал перед камерой, словно готовился к собственным похоронам, и Жулиану — молодой, не верящий в смерть, с улыбкой на губах.

Она провела ночь с семейством Алмейда, а утром вернулась на поезде в Лиссабон. Вечером пошла навестить Жуана Рибейру. Связать последний узелок — и можно отправляться в путь. Жуан за это время сменил квартиру, но жил все в том же квартале Байру-Алту. Он обхватил Анну обеими руками, прижимая ее к своим выступающим ребрам, расцеловал в обе щеки. Она высвободилась и увидела, что профессор плачет, промокает глаза под очками, не сразу сообразив, что очки по такому поводу удобнее снять.

— Вот что со мной творится. Вот что ты делаешь со стариком. Подумать только, ты и уезжала-то ненадолго, а я так счастлив видеть тебя. Счастлив и огорчен. Я разделяю с тобой твои утраты. Слишком много — больше, чем положено человеку за всю жизнь, а с тобой это случилось за один месяц. Анна, жизнь — чудовище.

— Тебе ли не знать, Жуан, — подхватила она, оглядывая его скудно обставленную комнату.

— Это, — повел он рукой, охватывая аскетическую обстановку, — все это пустое по сравнению с тем, что обрушилось на тебя.

— Ты потерял жену, работу — работу, которую любил.

— Моя жена долго болела. Смерть стала для нее желанным избавлением. Университет? При таком режиме никого и ничему не научишь. Как могут юноши учиться, если каждый день они читают в газетах ложь, ложь, ложь? А что до работы, работа у меня есть. Да и комната получше, чем та, предыдущая, ты не согласна?

— Что за работа?

— Я учу детей математике, а их матерей учу писать и читать. Теперь, когда я живу среди простых людей, я стал настоящим коммунистом, не то что прежде. Соседи заботятся обо мне, кормят, одевают. Но ты… расскажи мне, что ты собираешься делать после такого кошмара.

— Что я могу делать? Только одно, — пожала она плечами. — Моя жизнь дошла до некоей точки, а я все еще здесь. Придется жить дальше. Начать сначала.

Она рассказала про Льюиса Крейга и совместный научный проект, и они пустились обсуждать математические проблемы и говорили до тех пор, пока хозяйка не принесла поднос, уставленный тарелками с жареными сардинами. Тогда они вместе уселись за стол.