Компаньонка

Кора молчала, пораженная. Ей стало стыдно. Она и не подозревала, что у Майры Брукс было такое трудное детство.

Луиза посмотрела Коре в глаза:

– Мама и читать-то научилась только потому, что была такая умная и любила книги и музыку. Она сама училась. Всему научилась сама. И знает куда больше многих.

Кора кивнула, охотно сдаваясь. Негоже заставлять девочку защищать мать. Кора потерла висок. В вагоне становилось все жарче.

– Во всяком случае, – Луиза хлопнула пузырем из жвачки, – я не собираюсь заводить ораву детей. Даже одного не собираюсь. Ни за что.

Кора улыбнулась:

– Ничего, у тебя еще есть время передумать.

– Я не передумаю.

Они ехали в тишине, Луиза смотрела в окно, Кора в проход. Не мудрее ли оставить эту тему – пусть думает что хочет. Время покажет. Но Кора слегка разозлилась. В голосе Луизы было что-то окончательное, какая-то бездумная гордость.

– Вот влюбишься и переменишь мнение, – сказала Кора. – Сейчас ты можешь думать иначе, но, возможно, когда-нибудь тебе захочется замуж.

– Гм-м-м. – Луиза улыбнулась и снова взяла книгу. – Шопенгауэр пишет о браке. Он пишет, что жениться – это все равно что с закрытыми глазами сунуть руку в клубок змей в надежде поймать угря.

– Так и пишет? – Кора критически оглядела книгу.

– А вообще-то, замуж – почему бы и нет. Когда-нибудь, – сказала Луиза, снова опустив книгу. – Я только детей рожать не хочу.

Кора чуть не рассмеялась ее наивности. Она еще не знает, как связан брак с появлением детей – желанных и не очень. Но вдруг, глядя в глаза Луизы, Кора поняла: то, что девочка имеет в виду, то, на что она намекает, – совсем не наивно. Кора стала смотреть в окно, в небо, как будто заинтересовалась тучей. Ничего другого она не смогла придумать. Пару месяцев назад Маргарет Сэнгер [9] арестовали за то, что она публично задала вопрос, нравственно ли контролировать рождение детей. Ее назвали непристойной. И произошло это, если Кора правильно помнит, в Нью-Йорке. А они сейчас ехали по Канзасу, да и вообще, совершенно ни к чему затевать этот спор. Ни с кем.

9

Маргарет Хиггинс Сэнгер (1879–1966) – американская феминистка, всю жизнь боролась за контроль над рождаемостью и занималась сексуальным просвещением, информируя женщин о способах контрацепции в годы, когда это было запрещено законом. Основала первую клинику по планированию семьи (1923), боролась за легализацию абортов и сексуальное освобождение женщины. Родила в браке двоих сыновей, в то время как ее мать была беременна 18 раз.

Уж точно не с подростком.

Кондуктор объявил Канзас-Сити. Луиза так и подскочила с книжкой в руках.

– Мы переехали границу штата [10] . – Она посмотрела на Кору, потом вверх и сложила руки, театрально изображая молитву: – Канзас кончился! Спасибо, Господи! Я выбралась из Канзаса!

Кора выглянула из окна. Вокзал Канзас-Сити был как вокзал Уичиты, только вдвое, а то и втрое больше. Вот так все и пойдет, решила Кора. Они едут на восток, и все постепенно увеличивается.

10

Канзас-Сити находится на границе штатов Канзас и Миссури, проходящей по реке Миссури, и считается двумя городами, расположенными в двух штатах.

– Вы никогда не выезжали из штата? – Луиза посмотрела на Кору с дружелюбным любопытством.

– Никогда, – Кора прислонилась к спинке сиденья. – Только по Канзасу ездила.

Она пригладила волосы и поправила шпильку на затылке, стараясь не смотреть на Луизу. И так понятно. Кора вообразила ее разочарование, даже брезгливость. Это еще худшее преступление, чем не знать «Денишон»: Кора открыто призналась в ничтожестве своей жизни.

Или сказать правду? Правда произвела бы на Луизу впечатление, сыграла бы в пользу Коры. Но старая ложь легко слетела с губ: Кора столько раз ее повторяла, что сама верила, даже сейчас, когда мерный стук колес напоминал былое. Она была совсем мала в том, предыдущем путешествии; она ехала вместе с другими детьми, но была одна; поезд увозил ее не на восток, а на запад. Кора помнила жесткое деревянное сиденье, длинные непроглядные ночи. Но звуки были те же самые: стук колес, гудки. И точно так же качало – это запомнилось навсегда. И тогда, как теперь, ее подташнивало от страха и страстного нетерпения, оттого, что она стремительно въезжала в совершенно иной, новый, незнакомый мир.

Глава 4

Кора не помнит, как выглядел тот дом. Может, она и не видела его снаружи. Помнит только плоскую, посыпанную гравием крышу, такую длинную, что если одна девочка в ветреный день крикнет на одном конце, на другом конце ее не услышат. Со всех сторон – стена из бежевого кирпича, слишком высокая для Коры и даже для старших девочек, – за нее не заглянешь, даже если встать на стул. Из стен торчали металлические крючки, лазить по ним не разрешалось. Если на этом деле поймают – горе тебе, как выражались монахини. Крючки были для бельевых веревок, туго натянутых через всю крышу. На стены садились голуби, а иногда и чайки – скосив глазок на Кору, взмахивали крыльями и улетали.

Старшие девочки тащили наверх выстиранную одежду в корзинах, на каждой – бирка с именем. Кора и другие младшие девочки подставляли стулья и развешивали одежду. Кора не могла прочесть на бирках имена, но монахини учили ставить корзину в конце веревки, чтобы не перепутать одежду. Вешать надо было аккуратно: клиенты платили деньги за стирку. Если ветер сдует на гравий брюки или юбку, придется стирать заново, и старшие девочки еще сильнее сотрут себе руки. Они и так много работали. Почти у всех были шрамы до локтей – ожоги от утюгов и кипятка. Красивая четырнадцатилетняя Имоджин дала Коре потрогать ожог на тыльной стороне ладони. Сказала, что уже не болит. Кожа сошла, и осталось твердое кривое пятно, похожее на сердечко.

По воскресеньям их выпускали на задний двор, с условием – не портить сад. Кора помнит дерево, по которому тоже не разрешали лазить. Старшие девочки сидели под деревом, болтали, заплетали друг другу косы. Все прыгали через бельевую веревку с узлом посередине, чтоб потяжелее. Некоторые играли в жмурки, а в снежную погоду – в «волков и овец».

В доме была спальня, длинный ряд кроватей, и среди них Корина. Зимой выдавали кофту, и приходилось спать прямо в ней, не только потому, что холодно, а потому, что если ее потеряешь – горе тебе. Ели девочки внизу, в большой комнате с длинными столами и зарешеченными окнами. Заговаривать с монахинями первыми не разрешалось. Одни монахини были добрые и терпеливые, другие нет, но все носили рясы, так что их было трудно отличить друг от друга со спины или на расстоянии. Сестра Джозефина могла повернуться и оказаться сестрой Мэри или сестрой Делорес – та была молодая и симпатичная, но ходила с деревянной плоской палкой для порки. На всякий случай лучше уж слушаться всех и никогда не нарушать правила.

То был нью-йоркский дом призрения для одиноких девочек. Мэри Джейн, которая умела читать, сказала, что так написано над входом. Кора не поняла, что это значит. Она же не одинокая. У нее подруги: Мэри Джейн, например, и малютка Роза, и Патриша, и Бетси, все младшие девочки и даже Имоджин, если не слишком ее тормошить. Мэри Джейн сказала: это значит, что у них нет родителей. Это значит – сироты. Но и тут непонятно. Отец Розы приходит каждое воскресенье. Роза сказала, что он скоро заберет ее и старшую сестру домой. А мама Патриши лежит в больнице, у нее туберкулез, но она жива.

У самой Коры родителей не было – то есть она их не знала. Только обрывок воспоминания, или воспоминание о воспоминании, или просто сон: женщина с темными, как у нее, кудрями, в красной вязаной шали. Кора помнила ее голос – или воображала: женщина произносила непонятные слова на странном языке, и среди этих слов – имя Коры.

– Я сирота? – спросила Кора.

– Да, – ответила Мэри Джейн. Старшие девочки называли ее ирландкой, за акцент. – Мы все сироты. Поэтому здесь и живем.

Монахини перед каждой едой возносили хвалу: «Потому что я спасал страдальца вопиющего и сироту беспомощного» [11] . Девочкам оставалось лишь перекреститься и сказать: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь». Каждый день на завтрак и на обед они ели овсянку. Монахини тоже. Иногда в овсянке появлялся изюм, и тогда Кора загораживала тарелку локтями – у старших девочек были длинные пальцы. На ужин давали бобовый суп с овощами, и если кто по глупости жаловался, то в ответ получал лекцию о благодарности и о том, как тысячи детей с нью-йоркских улиц отдали бы все, чтоб их кормили трижды в день, не говоря уж о крыше над головой! А если тебе не нравится, заключала монахиня, можешь уйти и освободить место действительно голодному ребенку, который с радостью съест твою еду и ляжет в твою постель. Будь уверена, желающих много.

11

Иов, 29:12.

Похоже на правду. Новенькие девочки были куда костлявей и грязней, чем Кора и ее подруги. Монахиням приходилось брить их наголо – из-за вшей, ведь многих брали из трущоб, с улицы. Вновь прибывшие мгновенно сметали овсянку, выскребая ложкой дно миски, и монахини давали им добавку, а то и не одну – пока не окрепнут, пока глаза не оживут, а волосы не начнут снова отрастать. Только Патриша поступила в приют пухленькой, и ей не обрили белые локоны; вот она частенько капризничала за едой и строила рожи, когда монахини не смотрели. Патриша жаловалась Коре, что все время мечтает о пирогах, сыре и копченом мясе. Что такое копченое мясо, Кора примерно представляла: иногда дым на крыше так вкусно пах, что хотелось откусить, и другая девочка сказала, что это пахнет копченым мясом, которое где-то готовят. Но что такое сыр и пироги, Кора не знала и скучать по ним не могла.