Комплекс Ромео
Шрифт:
– Да брось ты… напугал.
– Ты фильм «Мертвец» смотрела с Джонни Деппом? У вас в деревне не показывали?
– Нет. С Ван Даммом показывали. С классной такой задницей актер…
– Там Игги Поп ел своих врагов. А Ван Дамм ел своих врагов?
– Ладно, дядя Дрюня, зубы заговаривать. Ты у меня не отвертишься.
Она скинула с себя куртку и расстелила на тачку. Затем сняла джинсы, каким—то образом не снимая кроссовок. Осталась в майке с надписью «аngеl», розовых трусах и спортивной обуви.
– Трусы сам с меня снимешь. Как в кино. Только ласково и нежно, понял, блядь?
«Мне тебя легче убить», – подумал я.
– Ты че думал? Я так и буду девственницей
Так вот, значит, как… Я не спеша стянул с нее трусы. Через кроссовки. Раз она пожелала в них остаться.
Ее ноги были покрыты гусиной кожей. А между бедер… забытая до слез картина.
Я лег на нее, не снимая с себя ничего, и поцеловал в щеку. Горячую, приятную, молодую. Встретился с ней взглядом и отвернулся. Взгляд был преисполнен ожиданием скорее боли, нежели приятных ощущений.
То, что я увидел, отвернувшись, было не многим лучше. Дядя Коля лежал на боку и бесцеремонно глазел на нас своей красной и вспученной, как прокисший арбуз, рожей. Эротическое сосредоточение не приходило.
Мы полежали минут десять, глядя в противоположные стороны и нежно прижавшись щеками друг к другу. Сколько взаимной симпатии было в этом прикосновении.
– Вставай, дядя Дрюня…
Она не позволила мне натянуть штаны, ударив по руке, и села на тачку, буквально уткнувшись лицом в мой член.
– Эх, дядя Дрюня. Не спортсмен ты оказался. Как это делается—то… так?
Она взяла мою дудку в свой рот, как берут собаки в рот новую детскую игрушку. Азартно и с уважением ко всему новому и неизведанному.
– Так?
– Так.
– Ну, так давай…..и меня в рот. – Тут она сказала это слово, происходящее от старинного русского оборота, от которого даже если бы у меня и появились зачатки эрекции, то исчезли бы в этот момент бесследно.
– Перестань, Ирина.
– Ты знаешь, сколько у нас в Залужье желающих на твоем месте оказаться. Ты что, козел, ерепенишься.
– Я не ерепенюсь – я хорохорюсь.
– Ой, не могу. – Она упала спиной на тачку и залилась звонким смехом. – За что я тебя люблю, дядя Дрюня, за то, что у тебя на каждый случай жизни какой—то смехуечек приготовлен.
– Поверь мне – не на каждый. С одним ответом у меня конкретный облом…
– Хватит трепаться. Убирай своего сморчка. У Пашки с Кубы в пятнадцать лет уже длиннее.
– С Кубы? – ужаснулся я, застегивая штаны.
– С Кубы. Район такой в Ростове. Не знаешь, что ли, деревня? – И мощный подзатыльник, от которого у меня в опустошенной от всего происходящего голове раздался раскатистый звон.
– Пошли в бар в Зудино. Тогда с тебя выпивка. Закапывай свое пугало.
Ирка обняла меня уверенно и по—дружески.
Жизнь моя теперь была в руках этого маленького крепкого создания, вскормленного на деревенском воздухе.
– Пей, давай…
– Да нет, я, конечно, выпью… – Я выпил гадкую чачу и сразу понял, что утром умру. Через пять минут откашлялся и произнес: – Спасибо тебе за солидарность в вопросах товарищеского локтя в борьбе с чувством социальной и гражданской справедливости…
Я знал, что ей нравится, когда я говорю мудрено.
34
В конце концов, может быть, одно из предназначений этого дневника не только мне, но и Брату—Которого—У—Меня—Нет, – разобраться, а точнее будет сказать, окончательно укрепиться в своих идеях и жизненных постулатах.
Ромео и Джульетта теперь не просто ты, Сашка, и я. Это теперь герои моих длинных и бестолковых записок. А значит, они должны или быть вместе
или не быть вообще.Если кому—то не нравится Шекспир, то он может отвалить и ждать новых гениальных жизненных постулатов от моего французского «друга» Бегбедера. Каждая московская или питерская курица может найти утешение в этой новой философии. Даже философия теперь должна быть удобоварима в потреблении и удовлетворять целые массы, а не отдельных человеческих единиц—индивидумов, удовлетворять, как куриные кубики магги. Быть удобной и легко применимой в быту.
«У меня нелады с любовью и чувствами, так ее нет на хрен, никакой Любови – есть только трехлетний замут с одним неизбежным разочарованием в конце. Как бы все ни начиналось – там нет перспективы… А я что говорила… Я так и знала, что так будет… Вот видишь, так и получилось…»
Философия мудрых домохозяек.
Для тебя, детка, это не катит. Ты свою роль пять лет играла. Играла так неплохо, что я в нее поверил. Всеми фибрами своей души.
Ты будешь повторять эти строки, старушка, до конца дней своих.
35
– Я высокомерна, потому что людей прощаю?
– Они заслуживают наказания за свои прегрешения, так же как ты отвечаешь за свои. Разве человек не должен отвечать за свои поступки? А ты не даешь им этого шанса. И это есть высокомерие…
– Эти люди делают все, что в их силах, чтобы остаться людьми… Несмотря на все трудности…
– Как скажешь… но достаточно ли их усилий?
И спустя пару минут.
– Есть город, без которого мир станет лучше. И это Догвилль.
– Всех расстрелять. Город сжечь.
– Эта семья с детьми… Убейте детей на глазах матери. Скажите, если она сдержит слезы – вы остановитесь. Отдам должок. Жаль, но ее слишком просто довести до слез.
Она не сыграла ни грамма агрессии. Гениальная Николь Кидман. Только слеза скатилась с ее глаз. И это была не слеза жалости. Это была слеза разочарования тем, что мир так не совершенен.
– Самой тоже иногда надо что—то делать… – сказала Грэйс, прострелив Тому голову.
Развязка на острове
Идем, Джульетта, граф уже пришел!
1
Наступила неделя, которая должна решить все.
Решить все в моей жизни. И может быть, не только в моей.
Мэй позвонила и сказала, что Александра поставила подпись под предварительным контрактом и приедет на пробы через неделю.
– Красивая и сильная женщина, – сказала Мэй. – Я теперь понимаю, что ее ты и любишь.
Еще она сказала, что Москва ей очень понравилась, что там много мужчин в дорогих костюмах и они очень лояльны к азиатам. Странные выводы. Хотя вполне возможно, к азиаткам, стоящим перед ними на коленях и лезущими к ним в ширинку, большинство мужчин Москвы в дорогих костюмах действительно лояльны.
Я смотрел на себя в зеркало и думал, какое я могу произвести на нее впечатление. Не испугалась бы.
Я стал загорелым, как уголь. Твердым и пустым, как бамбук. Я слишком долго не радовался жизни и накопил в себе достаточно энергии, чтобы посмотреть в глаза любому земному существу. Маньяку, полицейскому, дяде Коле, любому кондуктору, бармену и официанту – и даже этой суке… любимой до невозможности суке… посмотреть в ее глаза…