Компромат на кардинала
Шрифт:
Нет, такого быть не могло, знаменитый немецкий Ordnung – это значит, порядок во всем.
Но уже как-то прохладнее стало на душе. Найдет – и что скажет ей? «Девушка, давайте с вами познакомимся?» А вдруг тот рыжий и правда ее муж?
Тетя Люся убрала со стола и сказала, что ей нужно на полчасика отлучиться в домоуправление – перехватить управляющую, которая неуловима, но тете донесла подкупленная бухгалтерша, что начальница непременно придет в это время, чтобы получить зарплату, и ей можно будет наконец-то высказать без околичностей все, что накипело у жильцов второго подъезда относительно работы сей коммунальной службы.
– Ты меня дождись, – настрого велела тетя Люся. – Уйдешь – в жизни не прощу!
Такого Федор бы не пережил, конечно, а потому не стал спорить:
Это была самая любимая – «Аравийская песня», от которой у Федора почему-то всегда теснило в горле: настолько, что он даже не мог петь ее, хотя вообще-то пел хорошо, и его часто просили что-нибудь исполнить в компаниях. Голос у него был совсем другой, чем у Вертинского, погрубее, более низкий, но все равно другие песни Вертинского хорошо у Федора получались, а эта – почему-то никак. Только мысленно он ее пел – но очень часто. И думал: почему она «Аравийская»? А бог знает. Но даже и в этом названии была красота и тайна, которым он поклонялся всю жизнь, как Федор Ромадин, как Серджио поклонялся…
Идут, бегут, летят, спешат заботы,И в даль туманную текут года,И так настойчиво и нежно кто-тоОт жизни нас уводит навсегда…Кто? Почему? Когда он позовет и уведет?
Он лежал на уютной тети-Люсиной тахте и думал о неведомом голосе, который когда-то позвал Серджио, об Антонелле думал и о Тоне, которую знал всего какой-то день, – скорее всего, никогда и не увидит больше. А еще о Федоре думал – не о себе, а о том, другом.
И только сердце знает, мечтает и ждет,И вечно нас куда-то зовет –Туда, где улетает и тает печаль,Туда, где зацветает миндаль.Федор Ромадин мечтал увидеть итальянскую весну, но не дождался ее: пришлось спешно возвращаться домой. Так сложилось! Вот и ему привелось побывать в Италии не весной, а в ноябре – ну, строго говоря, как раз вовремя, ровно через двести двадцать один год после случившегося… но миндаля цветущего и он не увидел. Даже не знает, что это за штука такая!
Внезапно в дверь позвонили. Неужели тетя Люся уже расправилась с начальницей домоуправления? Она же ушла каких-то десять минут назад.
Впрочем, от тетушки всего можно ожидать, с ней вообще ничему не стоит удивляться.
И сначала он даже не удивился, когда открыл дверь – и еле устоял на ногах, обнимая внезапно налетевшую на него испуганную девушку с темно-серыми глазами.
Это была Тоня.
Удивление пришло потом. Вернее, потрясение. Строго говоря, он и теперь не вполне очухался от этого потрясения, хотя все уже вроде бы разъяснилось и он даже кое-что про Тоню узнал, про ее странную судьбу, и сейчас они вместе шли забирать из детского сада ее дочку Катерину, хотя бывший муж – бывший!!! – изо всех сил пытался навязать свои услуги. Но Тоня соскучилась по дочке, не хотела больше с ней расставаться. И бывшего мужа снова видеть не стремилась.
Федор на правах какого-никакого знакомца отправился ее проводить. Во-первых, надо было завершить странный разговор, начавшийся у тети Люси. А во-вторых…
И только сердце знает, мечтает и ждет,И вечно нас куда-то зовет –Туда, где улетает и тает печаль,Туда, где зацветает миндаль!Глава 25
СОЕДИНЕНИЕ ФИГУР
Кто сделал это? Кто мог? У кого поднялась рука разрушить это дивное творение природы, уничтожить его, стереть с лица земли?! Что искали убийцы в его комнатах? Там все было перевернуто вверх дном. А как страшно расстался с жизнью Серджио! Ему нанесли десять ножевых ран по всему телу; одна из них, перерезавшая яремную вену, оказалась смертельной.
Его нашла прислуга, пришедшая утром. Он лежал одетый на кровати, его изголовье было все пропитано кровью, вытекшей из этой раны.
За что, за что он убит? Или это беспричинная жестокость? Здесь частенько говорят, что Tramontana, мучительный северный ветер, дувший в тот день, несомненно располагает к убийству…
Мучился ли он? Сопротивлялся ли? Его закололи спящим? Говорят, нигде в комнате больше не было следов крови – только на и около кровати. Значит, они напали на спящего, и как же ужасно было пробуждение от сна! Полно, да успел ли он проснуться или сразу расстался с сознанием, а потом и с жизнью? Звал ли на помощь? И кого призывал в последнем усилии жизни? Может быть, меня – чтобы друг спас его, чтобы разогнал врагов? А друг в это время с преступным обожанием смотрел на его невесту…
Не помню, когда я рыдал в последний раз столь же отчаянно. Может быть, еще в детстве, когда осознал, что умерла мать? Этот день навсегда отпечатался в памяти моей, потому что именно тогда отец приказал деду привезти меня в господский дом, и с тех пор я жил там. Прежняя жизнь моя забылась, но свои неиссякаемые слезы – помню. Та печаль стала залогом новой радости, однако не могу себе представить, чтобы душа моя воскресла для малейшего оживления сейчас, когда нет Серджио.
Если бы он умер своей смертью! Если бы он утонул, купаясь в море, был растоптан сбесившимися лошадьми, которых, говорят, выпускают на Корсо во время карнавала, если бы его укусила ядовитая змея – чудилось, мои претензии к судьбе не были бы столь отчаянны. Но, боже, как мог ты попустить столь хладнокровное убийство одного из лучших созданий своих? Десять ножевых ран…
Кто это сделал, кто? Могу сказать, положа руку на сердце: явись в это мгновение предо мною враг рода человеческого и потребуй душу мою для вечной муки в обмен на имя убийц – я бы согласился без малейшего раздумья.
Я был на заупокойной мессе, потом на погребении. Серджио положили под ту же мраморную плиту, под которой уже много лет покоилась его мать, Бьянка-Анна-Мария Порте. Служил какой-то незнакомый мне молодой священник. Кто-то сказал, будто отец Филиппо не нашел в себе сил выполнить свой долг: от потрясения, причиненного гибелью любимого воспитанника, он слег, его опасаются тревожить, а Джироламо не отходит от него ни на шаг.
Я слушал слова божественного утешения и впервые за много дней не находил в католической молитве той красоты и умиротворения, которые снисходили прежде на мою душу. Отчего-то подумал я тогда, что католиком надо родиться, надо иметь за спиною сонмы коленопреклоненных фигур, у которых заходилось сердце при этих звуках. А за моей спиной стояли другие люди, и сердце мое привыкло трепетать от других песнопений. Или это Серджио унес с собою все очарование своей религии?
Из близких Серджио людей на кладбище были только мы с Сальваторе Андреичем (увидав мое состояние, он вспомнил, что был некогда моим воспитателем, и решил поддержать меня) и старый слуга, состоявший некогда при покойной матушке Серджио, а ныне живущий на пенсионе за счет отца Филиппо. Он очень стар и, по-видимому, не в своем уме, поскольку не изъявлял никаких приличных признаков печали, а с любопытством разглядывал собравшихся. Он отчего-то сторонился меня, даже с опаскою смотрел, а как-то раз я заметил, что он сделал за спиной рожки против сглаза, по итальянскому обычаю. Наверное, он страдал обычной для очень старых людей боязнью незнакомых лиц (тем паче что во мне сразу узнаешь чужестранца), потому что на Сальваторе Андреича с его одним глазом, но соотечественника по виду, старик взирал вполне приветливо.