Компромисс Компромиссович

как на рубашке у эпохи — вошь,

а если начинают сами лгать,

то от смущенья, надо полагать.

Стесняются быть крошечным холмом,

не то чтобы вершиной: «век не тот…»

Стесняются не быть тупым хамлом,

не рассказать пошлейший анекдот.

Стесняются, чья совесть нечиста,

не быть Иудой, не продать Христа,

стесняются быть сами на кресте —

неловко как-то быть на высоте.

Стесняются карманы не набить,

стесняются мерзавцами не быть,

и с каждым днем становится страшней

среди таких застенчивых парней.

1971

ПОЭЗИЯ КАК ШПИОНАЖ

В Пекине жгли мое чучело,

подвешенное шпаньем.

Пламенем надпись крючило:

«Американский шпион».

В Америке жгли мое чучело —

какой двусторонний шаблон!

Надпись не очень-то мучила:

«Красный советский шпион».

А я улыбался насмешливо,

нисколечко не сердит:

поэт — это тот, кто между

двух грязных стульев сидит.

Не удивляясь домыслам

низкого на земле,

я поражался доблестям

близкого мне Е. Е,

В прачечных или в булочных,

впрочем, во все века

поэты — шпионы будущего.

Это оно — их ЧК.

Очень высокого качества

нам сообщил, например,

сведения стукаческие

об Одиссее Гомер.

Ну, а Шекспир всем нациям

верно служил, как пес.

В веке своем, в семнадцатом,

он на двадцатый донес.

Приобретаю навыки.

Расту, как шпион.

Авось, мы потомкам на ухо

чего-нибудь да шепнем…

1968

БАЛЛАДА О ЛАСТОЧКЕ

Вставал рассвет над Леной. Пахло елями.

Простор алел, синел и верещал,

а крановщик Сысоев был с похмелья

и свои чувства матом выражал.

Он поднимал, тросами окольцованные,

на баржу под названьем «Диоген»

контейнеры с лиловыми кальсонами

и черными трусами до колен.

И вспоминал, как было мокро в рощице

(На пне бутылки, шпроты. Мошкара.)

и рыжую заразу-маркировщицу,

которая ломалась до утра.

Она упрямо съежилась под ситчиком.

Когда Сысоев, хлопнувши сполна,

прибегнул было к методам физическим,

к физическим прибегнула она.

Деваха из деревни — кровь бунтарская!—

она (быть может, с болью потайной)

маркировала щеку пролетарскую

своей крестьянской тяжкой пятерней…

Сысоеву паршиво было, муторно.

Он Гамлету себя уподоблял,

в зубах фиксатых мучил «беломорину»

и выраженья вновь употреблял.

Но, поднимая ввысь охапку шифера,

который мок недели две в порту,

Сысоев вздрогнул, замолчав ушибленно,

и ощутил, что лоб его в поту.

Над кранами, над баржами, над слипами,

ну, а точнее — прямо над крюком,

крича, металась ласточка со всхлипами:

так лишь о детях — больше ни о ком.

И увидал Сысоев, как пошатывал

в смертельной для бескрылых высоте

гнездо живое, теплое, пищавшее,

на самом верхнем шиферном листе.

Казалось, все Сысоеву до лампочки.

Он сантименты слал всегда к чертям,

но стало что-то жалко этой ласточки,

да и птенцов — детдомовский он сам.

И, не употребляя выражения,

он, будто бы фарфор или тротил,

по правилам всей нежности скольжения

гнездо на крышу склада опустил.

А там, внизу, глазами замороженными,

а может, завороженными вдруг

глядела та зараза-маркировщица,

как бережно разжался страшный крюк.

Сысоев сделал это чисто, вежливо,

и краном, грохотавшим в небесах,

он поднял и себя и человечество

в ее зеленых мнительных глазах.

Она уже не ежилась под ситчиком,

когда они пошли вдвоем опять,

и было, право, к методам физическим

Сысоеву не нужно прибегать.