Комсомольское сердце
Шрифт:
Какого лешего он тут околачивается? Прямо на пути!
Самойлов придержал меня за локоть, но я отскочила. А у самой щёки пылают. От неожиданности, конечно. Он что-то сказал, но я уже не расслышала. Умчалась как угорелая.
К вечеру обежала всех наших. Пусть помогают редколлегии – Лидка Красько одна не справится. Листовок надо много и плакатов несколько.
– Ты только пожёстче изобрази, – внушала я Лидке, – Валера Букин так велел.
А дома ждала радость: вернулся из командировки отец. Он у нас управляющий госбанком, поэтому часто уезжает.
Я
Папе идея с плакатами почему-то не нравится. Он ничего не говорит, но по лицу вижу – не нравится. И я не понимаю – почему? Спрашиваю, но он, как всегда, уклоняется от ответа.
Утром снова суета. Валера интересуется, как там его наказ. Но здесь всё путём. Лидка пообещала, что послезавтра плакаты будут готовы. И наши все уверили, что с листовками не подведут.
Ну а Самойлов – мало от него неприятностей, так он ещё снова в школу опоздал!
Надо с ним серьёзно поговорить. Без околичностей, строго.
Только почему мне стало так сложно с ним разговаривать? То слова нужные не идут, то просто не по себе. Даже подходить к нему нервничаю. Но надо. Для комсомольца «надо» – первое слово.
– Останься, Самойлов, – говорю ему после уроков.
– Зачем?
– Разговор есть.
А сама снова чувствую, как зарделась. Сейчас-то почему?
– Так пойдём по дороге и поговорим. В одну же сторону.
Не хочу я с ним рядом идти!
Почему я его слушаюсь?
– Давай сумку понесу? – предлагает он, как только вышли из школы.
– Не надо! – я отчаянно трясу головой, но он уже выхватил её и закинул себе на плечо.
– Отдай!
– У дома и отдам. Не бойся, не съем твои пятерки.
Не отбирать же, хотя без сумки мне совсем неловко. Не знаю, куда руки деть. Под фартук спрятать, что ли?
– Так о чём ты хотела поговорить? – спрашивает он с усмешкой.
– Ты сегодня опять опоздал! Ты и так…
– Я и так, – перебивает он, – учусь в пол силы, пренебрегаю поручениями, ещё и приобщаюсь к постыдным идеалам тёмного прошлого, короче, позорю высокое звание комсомольца.
И тон у него при этом такой развесёлый!
Я аж задохнулась. Как он так может?! О серьёзных вещах говорить и насмехаться!
– Не думала, что ты слушал, – только и смогла произнести.
– Слушал, слушал, – посмеивается Самойлов, – и на ус мотал.
– А вот это правильно! – подхватываю я. – Ты…
Он внезапно остановился, развернулся ко мне и смотрит в упор.
И я зачем-то встала. Двинуться с места не могу, все слова опять забыла. И снова жарко, душно, невыносимо. Дрожь ещё какая-то дурацкая…
Не смотри так на меня! Ой, мамочки, зачем он так смотрит?
Дальше ещё хуже: Самойлов протянул ко мне руку и заправил прядь за ухо. Там, где пальцы коснулись кожи, жжёт теперь точно огнём. Что он такое творит?!
А мне что делать? Язык прилип к нёбу Во рту пересохло. Сердце бухает как молот.
– Мне домой надо, – наконец выдавила я и пошла от него на ватных ногах. Про сумку забыла даже.
–
Ты же поговорить хотела, – пристраивается он рядом.Хотела. А как говорить-то, если в голове каша? Если губы как деревянные. Если… сама не знаю, что со мной.
У сельпо ждали завоз. Вот все на нас уставились! И что подумали? Стыдно-то как! И зачем я согласилась с ним идти?
Дошли до дома молчком.
Его бабка жила через несколько дворов от нас, в конце улицы. Думала, он отдаст сумку и пойдёт себе дальше. Но Самойлов остановился, привалился к нашей калитке плечом и опять смотрит. Глаза такие тёмные, что зрачков не видать.
Потом протянул мне мою сумку.
– Тяжёлая. Как ты её таскаешь, такая худенькая?
– Почему ты не живёшь с отцом? – отважилась я спросить.
– Что мне там делать? Ему и без меня хорошо. А бабка старая. Хворает. Она ни дрова не может наколоть, ни воды принести.
– Если она такая знахарка и лечит всех, что ж она сама хворает? Не может себя вылечить? – не удержалась я, съязвила.
Лицо его вмиг окаменело, а взгляд стал колючим.
– Вот потому что лечит всех, сама и хворает, – сказал он зло. – Но вы, прыгуны-активисты, разве поймёте?
Он развернулся и быстро зашагал прочь.
А мне стало обидно, горько. И зло взяло, конечно. Это он вот так про комсомол сейчас сказал – прыгуны?! Да его за это… Ну, он ещё ответит за свои слова!
На другой день Самойлов не поздоровался со мной. Я-то думала, он извинится за вчерашнее, за «прыгунов», а он… Ну, что ж, сам виноват.
Домой шла поздно – весь день просидела в библиотеке. А на душе скребли кошки. Почему? Ведь я поступила правильно, передав секретарю, как отзывался Самойлов о комсомоле. Конечно, правильно. Иначе это было бы примиренчество. Но отчего же так скверно, как будто я что-то плохое сделала?
У сельпо снова толпился народ. Сейчас-то почему? Седьмой час, магазин не работает.
Толпились кружком у закрытых дверей, галдели, хохотали. Дядя Макар обернулся, увидел меня и крикнул:
– Крепко вы Саньку с бабкой протащили. Не боитесь?
Я догадалась – Лидка плакаты доделала.
Вяло подумалось: «Успела раньше срока, молодец. Надо завтра её отметить. И секретарь будет доволен».
Дяде Макару же с вызовом ответила:
– А что нам боятся? Здесь всё по правде!
– Бабы говорят, Авдотья не только лечить может, но и наоборот.
– Это всё глупые суеверия. Стыдно, дядя Макар, в такое верить!
А сама припустила домой, будто это меня позорили на плакате.
Всю ночь проревела в подушку. Никак не шли из головы глаза эти проклятые, такие тёмные, что зрачков не видать…
Наутро по селу гуляли листовки, где Самойлова и его бабку высмеивали на все лады. Оживление царило, как на Первомае. Валера похвалил меня, я – ребят и Лидку персонально.
А Самойлов в школу не пришёл...
В октябре Самойлова исключили из комсомола. Всё ему припомнили: и бабку-знахарку, и прошлые заслуги, и «прыгунов», конечно.