Кому на Руси сидеть хорошо? Как устроены тюрьмы в современной России

Но есть же иной путь.

— Будем больше уговаривать, — обещает доктор. — Но у нас есть еще и другая проблема. Некоторые не против мыться, но не могут сами. А санитаров у нас нет. Желающих обмывать психически тяжелого больного, сами понимаете, немного.

Думаю, именно поэтому иногда сажают в психбольнице в одну камеру тяжелых и вполне здоровых (например, тех, кто попал после попытки суицида или ждет психиатрической судмедэкспертизы). Не исключаю, что и Рида поместили в камеру к самым тяжелым, чтобы он там за них убирал и вообще был «нянькой». Американский студент этого не понял и заботы тюремщиков о сокамерниках за его счет не оценил.

Будем откровенны: кто из нас готов оттирать нечистоты от стен и пола за другими, мыть их, одевать, кормить, слушать мычания и стоны?! Именно потому должны быть ставки санитаров. Если бы эта психбольница была не тюремной, а вольной, то на такое число пациентов ей бы полагалось по стандарту 20 санитаров. Тут же, повторюсь, нет ни одного. Как такое вообще может быть? Но это вопрос не к сотрудникам «Кошкиного дома».

А я делюсь с врачами своими соображениями по поводу того, что хорошо бы пригласить сюда нового главу ФСИН и его помощников, завести в эти «чудесно» пахнущие камеры и показать неспособных к самообслуживанию больных. Уверена, и деньги на ремонт, и ставки для санитаров нашлись бы, и вентиляцию бы починили.

Меж тем в очередной камере нас встречают нечленораздельные звуки. Привязанный к кровати пациент мычит. Нас уверяют, что «вязка» нужна, чтобы он себя не травмировал, и что ее вот-вот снимут (должен подействовать препарат).

На момент нашей проверки в больнице содержались 217 человек. Истории тяжелых пациентов по большей части страшные. В основном это те, кто совершил убийства. Но есть и такие, кто насилия не применял. Вот, к примеру, бывший учитель истории, который уверяет, что он на самом деле бывший полицейский. Задержан за то, что пел странные песни и писал не менее странные посты в соцсетях (в них нашли экстремизм и призывы к терроризму).

— Типичная картина бреда, — говорит доктор, — без всякой экспертизы понятно, что он невменяем.

Или вот задержанный по подозрению в мошенничестве молодой человек, весь в татуировках.

— Думаю, у меня «крыша» от наркотиков съехала, — деловито рассуждает он. — С 15 лет употреблял. Мама по заграницам ездила, ей не до меня было. А отец в Воронеже, он редко меня видел. Я с бабушкой жил, пока не сбежал. Работал бариста в кафе — кофе варил. А вообще я художник. Каждая татуировка на моем теле означает важный период в моей жизни, перенесенную боль.

Парня уже «стабилизировали», до этого он в СИЗО пытался покончить с собой на фоне видений «потустороннего мира» и панических атак.

В большой камере, где он сидит, нет ни телевизора, ни холодильника, ни даже книг. Он просит, чтобы принесли что-нибудь почитать (библиотекарь тут же ему предлагает стопку литературы).

Один из задержанных по подозрению в покушении на телеведущего Владимира Соловьева выступает вперед. Говорит, что попал сюда из СИЗО № 3. Мужчина имеет психиатрический диагноз, на свободе стоял на учете в ПНД, принимал препараты. Когда мы его в первый раз нашли в ИВС на Петровке, он был в плохом состоянии: сказал, что без лекарств уже пять дней, начался тремор, спутанность сознания. По нашей просьбе ему вызвали скорую, та дала необходимые препараты. Мы думали, что его сразу отправят в психбольницу «Бутырки», где есть специалисты и где он сможет получать лечение. Но он почему-то оказался в СИЗО «Пресня»…

— Мне там было очень плохо, — еле выговаривает он слова. — И сейчас мне от таблеток плохо.

Врач обещает пересмотреть схему его терапии.

Камера для несовершеннолетних. В ней содержатся двое. Лицо одного сразу узнаём, хотя у него другая прическа (в СИЗО коротко остригли): его фото были в СМИ, когда рассказывали о задержании в Москве подростков, которые хотели сжечь бомжей.

— Разве это не нарушение моих прав, что видео моего задержания попало в интернет? — возмущается 17-летний парень.

Он просит у нас карандаши и бумагу, чтобы рисовать, и… немного фруктов. Канцелярские товары сотрудники ему принесли при нас, а с фруктами оказалось сложнее. У несовершеннолетних по нормативам свой рацион, он куда больше и питательнее, чем у взрослых, но подросткам все равно не хватает. В камере у них нет никаких запасов провизии, даже корки хлеба и пакетика чая. Все, что принесли на обед, они съели. Холодильника тоже нет. И телевизора я не заметила. Уже потом нам сообщат, что после нашего визита оборудовали камеру всем необходимым.

Второй подросток доставлен из другого города на экспертизу. Он почти слепой.

— Видит только один глаз, но и на нем отслоение сетчатки, — рассказывает несовершеннолетний. — Я поэтому с 10-го класса на домашнем обучении был. Вот ваших лиц я не вижу, только силуэты. Мне вменили подготовку расстрела в школе.

Мы объясняем обоим подросткам, что им нужно самим убирать в камере. Вот веник, совок, тряпка… Но они, похоже, делать этого попросту не умеют. Смотреть на унитаз и раковину в их камере без рвотного рефлекса невозможно. Сотрудники больницы обещают нам, что научат несовершеннолетних «искусству чистоты». Не уверена, что слепой мальчик его постигнет…

Первая женская камера. Почти все заключенные — наркоманки, которые только приходят в себя. Одна рассказывает, как ее двое суток не принимали в больнице № 17 (именно там должны снимать абстинентный синдром), в итоге она все эти дни ночевала в автозаке.

— Конвоиры хорошие, едой со мной делились, — вспоминает она. — Терпели, когда я кричала, «переламывалась».

Вообще это не первая жалоба на то, что в СИЗО не принимают «острых» заключенных-наркоманов, отправляют их в гражданскую больницу, а там тоже не хотят брать. В итоге они мучаются от ломок в автозаках. Некоторые от нестерпимых болей умирают.

Среди пациенток есть и задержанные за убийство.

— Я убила сына, грудного, — сообщает зачем-то одна доктору и смотрит в потолок.

В другой женской камере мы обнаружим худенькую красивую девушку, 19-летнюю студентку мехмата МГУ, которая убила своего дедушку.

— Думала, что это не он, а демон.

— Я домохозяйка, — спешит рассказать свою историю очередная пациентка. — Оказалась на Ярославском вокзале. А там меня ограбили. Подошел полицейский, я ему по лицу почему-то звезданула. Теперь вменяют нападение на сотрудника полиции при исполнении.

— А мне грабеж вменяют, — медленно-медленно рассказывает ее соседка. — В магазине была. Одну вещь взяла, вторую. Я думала, что все это мое. Как голограмма передо мной была. Забрала и пошла. А они схватили и сюда меня.

Женщины только от нас узнают о своих правах, после чего просят книги, домино, шахматы. Все это им начинают выдавать. Но почему для этого требовался приход правозащитников? Наверное, некоторые сотрудники больницы считают, что тяжелым пациентам не до чтения и книг.

— А можно мне вязать крючком? — спрашивает пожилая женщина. — Это меня очень успокаивает.