Кому в раю жить хорошо...

— Жалеть надо было раньше, когда он был еще жив. А теперь — это сморщенный червь в руке Богов, чтобы остановить тебя, когда ты идешь за ним. Он бился за жизнь, и умер, и снова жив. Его красная глина не имеет своей земли. Она именно я. Моя рука. Мои глаза. Мои уши. У человека глаза и уши тоже самостоятельности не имеют. И каждая клетка отдельный живой организм — они отмирают и нарастают, и делают свою работу. Он не смог бы согрешить, даже если бы захотел. Он не вампир, не оборотень, не проклятый — он не человек. Он не мудр и не глуп. Он не злой и не добрый. Он образ, придуманный мной. Он земля, у которой нет самосознания. Он не имеет крови, которую я мог бы вменить ему в вину. Но смерть его открыла мне: все, кто пришел в его землю, мертвы.

— И я?

— И ты. Но ты подняла его и показала мне, что ты не имеешь к его смерти отношения. Тебя не было, когда люди его убивали.

Манька пересилила себя, заставляя вынуть на поверхность боль пса. Боль стала терпимее.

Расстроенные чувства сразу же перестали ее доставать, гнетущее состояние отлетело как пыль, поднятая ветром при дороге. Лишь холод, когда она думала о вампирах. Это были не люди, и не звери — ум вампира как нож вырезал на живом: «я тебя ненавижу». Не сам вампир, он не умел думать, у него не было памяти, чтобы помнить о том, что он творит. Он был бездушным и жадным, и, возможно, торопился обглодать жизнь до костей. Многие вампиры не боялись признать, что им нравится убивать. И общество смотрело на все, что они делают, сквозь пальцы — еще одно доказательство болезни общества. Никому не приходило в голову достать головой до трагедии жертв, до их боли, до их страха, до их ужаса перед человеком, с которым нельзя существовать в едином пространстве.

Не было безумства в Манькиных воспоминаниях, лишь последние события вырисовывались с предельной ясностью. Вселенная тоже высказалась, когда на самом видном плато символами высекла на камнях: весь мир тюрьма, все люди звери…

Глава 11. Юдоль скорби, тьфу, тьфу, тьфу!

Помяни черта или Дьявола, тут же вдохновлять начинают.

Манька слегка обрадовалась, когда услышала голос, прошедший по Аду, точно так же, как ходил он… может, по Аду, или по Раю, но гораздо приятнее было то место. Земля там отдавала одну любовь и никакой боли своим жителям не несла.

— Серые пустоши жизни — верное средство от всех хворей, — проговорил Дьявол довольно. В голосе прозвучали теплые нотки.

— У меня были родители!.. — задумчиво произнесла она, заставляя себя вспомнить пережитое.

— Закономерно. У всех есть, — с легким пренебрежением ответил Дьявол.

Манька сразу же отодвинула воспоминания подальше от телепатического зрения Хозяина Мыслей.

— Что-то грешников не видать, — она посмотрела налево, направо, прикрыла глаза ладонью, взглянула вдаль.

— Мне просто слышится, или черт притупил твое зрение? — кисло поинтересовался Дьявол.

И сразу же расставил сети. Она вдруг обнаружила себя на вершине горы.

До медного неба было достать рукой, но свод теперь был не таким каменным и висел высоко. Часть того, что она видела затылком, сместилось. Сад-Утопия все еще виделась, но как призрачный мир, частью затылочным зрением, частью глазами. Бледная, едва заметная, в серых тонах и во тьме, как зыбкий мираж из туманной дымки. Изумление вызвал сам факт ее присутствия. Получалось, что она прошла часть Ада, приблизив к себе мир, который мало кто представлял ясно — богатый флорой и фауной, и всем, что Дьявол мог придумать — но каждый верил, что попадет именно туда и будет жить вечно. Даже вампиры — они-то в первую очередь! Но мало ли что у человека роится в голове. Дьявол был гораздо изобретательнее, человеческие фантазии не шли ни в какое сравнение с его фантазиями.

Тем больше было у него причин, не пускать в Утопию кого попало.

Впрочем, не каждому она пришлась бы по вкусу. У Дьявола были свои представления о счастливом существовании. Наверное, не было тут ни сложной техники, ни прочего, к чему привык человек. Модельный бизнес, например. Самодеятельность к добру не вела. Дьявол заботился о чистоте своего тела и не гнушался ни лохмотьями, ни роскошными одеяниями, признавая единственную красоту — красоту духа. А дух человека, как правило, искал красоту не внутри, а снаружи. И все, кто сумел до него дотянуться, были такие же чудаки, как он сам. Теперь Манька мало отличалась от них. Во-первых — после всех унижений и плевков, которыми ее украсили, никакая одежда не помогла бы ей очиститься от скверны, разве что самой отмыться, а во-вторых — именно по этой причине у нее напрочь поменялись взгляды о прекрасном. Радовалась ли, грустила — все это была она. Может быть, красивое платье порадовало бы ее там, в подлунном мире, где телу требовалась одежда, но в Аду пользы от него не было никакой. Нарядная одежда в Небесной Подвселенной была доступна каждому — кто на что горазд. По виду, многие не утруждали себя, одеваясь, как на земле, едва прикрыв тело куском материи. Многие вообще не нуждались в одежде, как тот чешуйчатый, с мечом на бедре. Красиво одевались, но, наверное, самостоятельно. Был бы человек хороший, а человеком считался тот, кто знал и любил Закон, формы обитатели Небес имели разные, да лишь бы крыльям было свободно.

Но ей-то надо было не туда! Она лишь утвердилась в мысли, что Утопия уже не закрыта для нее, и, возможно, однажды она достанет ее, как сказку. А пока в Поднебесной ее ждали вампиры!

Утопический мир сразу же скрылся, она снова стояла посреди Ада…

Ад открывал темное прошлое, которое уже не страшило ее. И не удивительно, Дьявол всегда славился умением взывать к темной стороне человека. Только сейчас Манька начала понимать, насколько это высказывание правильно и приблагодетельно, и почему злые силы так боялись его умения. Худо ли бедно, со своим Адом, обрекшим ее на Небытие, она разобралась. Причины были ясны, оставалось собрать боль, которой напоили землю, превратив в отхожее место. Именно там, из Тьмы, демоны управляли сознанием, подчинив себе землю. Каждый демон мог опечалить неудачами, прибрать к рукам дорогое существо, выставить в невыгодном свете, или наоборот, поднять до небес. Вампиры и прочая нечисть ненавидели Дьявола, презирали за способность управлять сущностями, которых призывали на службу, поселяя в человеке. Дьявол шутя вытаскивал их на свет, учил управлять ими и избавляться от них. А если человеку было совсем худо, на какое-то время мог заставить умолкнуть голоса и порассказать о вреде невоплощенных сущностей, обнаруживая подлинную их вредную натуру, когда милый и ласковый голосок вдруг оказывался злейшим врагом, а злобный — именно Благодетелем.

В общем, Дьявол любил нечисть, но не на столько, чтобы обожествлять или позволить войти в Царство Сада-Утопии, не любил человека, но не настолько, чтобы пройти мимо, если тот повернулся лицом. Иногда, если человек с обеих сторон оставался человеком, Дьявол мог позаботиться о нем, не дожидаясь бития челом. Люди оставались его творением, даже если грешили по недомыслию. В известной степени, если помощь не сводилась к тому, чтобы стать человеку слугой. Вампир тем и угодил Богу Нечисти, что добывал пропитание сам, опираясь лишь на крест, которым крестился, и мудрого наставника, который заменял одно содержание другим. Но не прощал, когда на Суде не узнавали родителя, путая с теми же демонами, которые выходили к нему навстречу, как ко всякому человеку. Дьявол ими не убивался, он решительно разоблачал их, и червяки набрасывались на человека, с которыми, не имея под рукой черта, он вряд ли смог бы совладать. Кому в голову придет, что, если навстречу выходит мать, или отец, не радоваться надо, а бить их каленым железом, ибо сами они железо булатное.

И совсем иначе Дьявол относился к недонечисти-недочеловеку.

Обуревший проклятый становился камнем преткновения. О него спотыкались и вампиры, и люди, и Дьявол. Чтобы выяснить, к какому роду-племени отнести сие недоразумение, Дьявол поднимал против него и нечисть, и человека, отдавая и тем и другим, как законную добычу. И проклятый, как народ Кореев, при жизни отправлялся в преисподнюю — отверженного гнали, боялись, подсознательно испытывая в его присутствии дискомфорт. Но иногда, правда, сначала приучал к побоям, а потом бил — но побивал без жалости. Манька была как раз из их числа, и даже в Аду она не переставала удивляться, как смогла вытерпеть и железо, и покойников, и Ад, и боль, и чертей, навсегда уверовав, что кошмар не там, где о нем знают, а там, где о нем не знают. Боль куда-то ушла, будто выпила горькое лекарство, и оно уже не горчит, а правильно излечивает — горечь еще долго будет помниться, такое не забывают, но кошмарные сны вряд ли побеспокоят. Пережила один раз, переживет второй.

Души, которые должны были быть сложенными в Аду, глаза не мозолили…

На свете много людей, которые предпочли Аду свои могилу, охраняя ее до того времени, когда вторая часть человека пристроится рядом, и оба отправятся на Суд доказывать свою невиновность. Дьявол не утруждал себя объяснениями. Если при жизни не полюбился, чего после смерти-то в друзья набиваться? В Ад попадали или самые наглые, которые собрались жить вечно, и знали, как влезть в его пенаты, обнаруживая редкостную догадливость, не заморачиваясь землей могильной, или проклятые, не имеющие юдоли в земной жизни. В смысле, не имеющие в земле такой твари, которая могла бы как-то поддержать и утешить после смерти, составляя усопшему компанию. Убивая память проклятого, вампиры убивали и его бессознательность, оставляя в такой темнице, в которой могилку, попросту, было не разглядеть. И он, обозрев обступивших его врагов, жутко напуганный и избиваемый, вопил, как проклятый, нарушая кладбищенский покой.

Вампиры подметили, что всем несладко, если хоронить проклятых на общем кладбище. Их хоронили за кладбищенскими оградами, чтобы не оскверняли устланную костями святую землю, не мешали бы коротать время честным покойникам и не тревожили бы сны вампира, которые нежно и приятно обнимали его из земли ближнего. Еще долго жить в таком месте мог только вампир, дожидаясь, когда кто-нибудь подкинет ему младенчика, чтобы встать и заявить о себе, уже в виде эфирного, но прожорливого существа, который не женится, не выходит замуж, не изнемогает, не копит богатств, а только пьет кровь, подбираясь к любому незаметно. Глупо, но обычно покойники рассматривали проклятых точно так же, как при жизни, рассуждая по имиджу. До Суда люди продолжали оставаться людьми…