Конь Рыжий
Шрифт:
А дом горел! Отчий дом горел!..
Крики, истошные крики заживо горящих…
Пламя изнутри дома со свистом рвалось наружу из окон, как будто раззявились пасти многоголового змия. Взрывались патроны, бомбы, трещали бревна, пылала краска на железной крыше, и само железо скручивалось в огненные свитки, обнажая стропила. А внутри дома лопались винтовочные патроны, взрывались бомбы и гранаты.
Пожар перекинулся на работницкие избы и на конюшни. Утробно ржали кони, мычали коровы. Мужики, бабы в ограде.
– Господи помилуй, сколько добра ханет!
– Пущай все
– Светушки! Светушки! Мамонька там! Мамонька! – визжит какая-то девчонка, кидаясь к пылающему крыльцу.
Дуня узнала прислугу Гланьку…
– Куды лезешь, дура. Сичас крыша рухнет!
– Ой, пустите! Ой, пустите! Мамонька там! Мамонька!
Какой-то мужик подскочил с кувалдою, чтоб сбить замок с железных петель окованных ворот. Ударил со всего маху – у Дуни в ушах зазвенело.
«Что это я? – опомнилась. В правой руке зажата бомба. – Боженька, из ума вышибло! Как же они?!» – вспомнила наконец про мать и горбатую Клавдеюшку.
– Хтой-то? – уставился на нее мужик. – Чаво сидишь тут? На пожар глазеешь?
Дуня не могла встать – ноги не слушались.
– Помогите мне, пожалуйста,
– Эко! – мужик подошел к ней, узнал. – Евдокея Елизаровна?! Вот те и на! – удивился. – Ханул ваш дом-то. Как порох, гли. Добра-то скоко сгорит, якри ее. Чо с тобой приключилось? Ноги отнялись от горя? Гли-те, мужики, Евдокея Елизаровна! Я кувалдой бах по замку, а у столба – она.
Дуню увидела Гланька.
– Ой, Дунюшка! Што подеялось-то! Што подеялось-то! – кинулась Гланька к Дуне, заливаясь слезами. – Я вечор убежала от казаков, а маменька осталась. Покель бежала со Щедринки, – домище эвон как разгорелся и мамонька тама! Мамонька!
– А наши? Мать с Клавдией?!
– Тама, тама! Бонбы партизаны кинули в дом. Бонбы!
Пожар жжет, жжет лицо Дуни – она заслоняется ладонью, а все равно жарко, жарко, нестерпимо жарко!..
Гланька сквозь слезы лопочеъ:
– Одначе разорвало бонбами и мою мамоньку, и Александру Панкратьевну с Клавдией Елизаровной, и мужа ейного, Ивана. От бонб пожар-то начался.
А со стороны – мужичьи голоса:
– Само собой – от бомбов!
– Скоко урядников и этих унтеров полегло, глите!
– И тут, и тут! Унтеры-то молодые экие – парнишки ишшо; в белье повыскакивали.
– Посек их из пулемета Егор Андреяныч. Самолично видел, как он стреблял их.
– Туда им и дорога!
– Собакам – собачья смерть.
– А все люди, робята. Хучь оттащить надо – бревна вот-вот повалятся, сгорят тут.
– Пущай горят к едрене-фене! До кой поры цедить будут кровь из народа!
– И то!..
– Иван-то Валявин с горбатой Клавдеей и тещей погорели, кажись.
– Все, погорели!
– А сказывали – стребили того Коня Рыжего! А оно вот как стребили. Взяли есаула али нет?
– Дык горит же дом Потылицына и Беспалова рядом. Ажник в улице подступу нету – чистое пекло, истинный бог. Наверное, он там.
– Как бы ветер не поднялся – все погорим!
– Эй, мужики! Чаво топчетесь тут? Деревню спасать надо.
От Беспалова дома огонь перекинулся на избу Кривцова.
Маркел Захаров горит, а на стороне от дома Михайлы Юскова – дом Шориных загорел. У Микишки Лалетина крыша занялась!– Эй, люди! Если кого из беглых казаков или унтер-офицеров увидите – тащите к ревкому. Вылавливать всех аспидов до единого!
Бегут, бегут люди со стороны Щедринки на пожар, едут на телегах с кадками, в улице несусветная толчея – крик, рев, а где-то на тракте возле села – та-та-та-та – пулеметы строчат, вколачивают огненные гвозди…
IX
Сперва Апроська прыгала по избе, отогревая ноги – босиком прибежала из дома братьев Потылицыных, рубашка на ней была изорвана. В горнице ревели перепуганные ребятенки.
– Цыц вы! Спите! – прикрикнула на них Меланья. – Сказывай, што подеялось-то, осподи?!
– Ой, мамонька! Ой, мамонька! Опоганил миня исаул-то! – У Апроськи – в три ручья слезы. – Спрячь меня, мамонька, за ради бога! Хучь во монастырь потом уйду, штоб за душеньку-то мою, опоганенную, старушки помолились. Мне-то не жить таперь, мамонька. Я токо и думала: как убегу, так во монастырь уйду! И – убегла. Когда исаул ушел, тут и убегла. Все кругом храпели, анчихристы! Ой, мамонька, мамонька, как жить-то таперича? На иконушки-то разе можно мне таперя молиться, опоганенной?
Меланья упала на колени лицом в передний угол:
– Господи, владыко небесный, есть ли нам спасение? Есть ли нам спасение, господи, али изничтожат нас, исказнят, и нету защиты нам ниоткелева. Владыко небесный, заслони от нечистой силы! Али мы великие грешники?..
Темные лики святых морщились, молчали, будто каменные, и глаза их были неподвижными, безучастными, как у мертвецов.
– Богородица пресвятая, сжалься над нами! – вскрикнула Меланья, протянув руки к большой иконе в углу. – Прости меня, мать пресвятая богородица, – отбила поясной поклон Меланья. – Спаси нас, господи!..
Это была единственная молитва в послеполуночный час на всю Белую Елань…
Апроська не молилась – опоганена, а так-то ей хотелоеь помолиться, чтоб хоть чуточку полегчало.
Наплакались вволюшку, сели на лавку возле простенка у двух окон в ограду, беззащитные в большом и страшном мире этом. Ни от бога и святых угодников, ни от людей не было им утешения; одинокие, ничего не понимающие в происходящих событиях, обе сготовились отойти в мир иной – свояк-то Егорша с бандитами в ограде! Меланья, когда выходила за Апроськой, двух видела. Кто такие – не опознала, одежду ведьмы взял Егорша – значит, нет теперь ведьмы в амбаре. Стребят, стребят, и дом сожгут казаки есаула.
Много ли, мало ли времени прошло, кто его знает, Меланья услышала отдаленный гром.
– Осподи! В масленицу гром гремит! К погибели!
– Ой, мамонька! Хочь бы сгинуть вместе. Ой, как гремит!
Гремел, гремел гром…
В огороде под окнами раздался напряженный мужской голос:
– Григорий Андреевич! Григорий Андреевич! Ее там нету! И в бане нету. Должно, партизаны ворвались в село. Слышь, гремит?!
И тут хлопнул выстрел – стекла звякнули… Еще выстрел и еще раз за разом…