Конан Дойл

Ему всегда были симпатичны пуритане, которые «олицетворяли политическую свободу и приверженность религии» – эти слова могут показаться чрезвычайно странными в устах человека, которому ничто не было так ненавистно, как религиозный фанатизм и который в этом же абзаце называет своих героев «мрачными борцами с палашом в одной руке и Библией в другой». Быть может, протестантство казалось Дойлу посимпатичнее католицизма? Но мы уже видели, что он к одному и другому относился как к «двум ветвям одного гнилого ствола». Доктор, как и его герои, был вигом-либералом и противостоял консервативным тори – в этом причина? Но парламентские виги XIX века имели, прямо скажем, чрезвычайно мало общего с пуританами века XVI, для которых все современные Дойлу представления о либерализме были что нож острый. Протестантизм как выражение интересов зарождающейся буржуазии в борьбе с католицизмом, защищавшим феодальные отношения, объективно способствовал прогрессу? Вряд ли подобные доводы могли заставить доктора Дойла полюбить или не полюбить своих персонажей.

Объяснение, наверное, следует видеть в том, что пуритане в описываемую эпоху представляли собой гонимых, то есть «слабых и обиженных», причем обиженных еще и писателями, представлявшими их в карикатурном виде: Дойл не удерживается от легкого укора даже в адрес своего кумира Скотта, который описал пуритан «не такими, какими они были на самом деле», то есть злобными полубезумными фанатиками. Их меньшинство, они слабее, чем их противник – этого достаточно, чтобы доктор принял их сторону и встал на их защиту. Примем эту гипотезу за неимением лучшей и посмотрим, удалось ли доктору добиться главного: чтобы бедных обиженных пуритан вслед за автором полюбил и читатель. Вообще уделим «Приключениям Михея Кларка» самое пристальное внимание: ведь это первая проба нашего героя в том жанре, для которого, по его собственному мнению (почти никем не разделяемому), он и был предназначен, жанре, который он всегда будет считать областью наилучшего применения своих творческих сил. Это ведь и была самая главная проблема Дойла как беллетриста: он ценил свои исторические романы гораздо выше всех других работ, публика судила немного иначе, потомки оказались еще более строги.

Как и подавляющее большинство текстов Конан Дойла, «Михей Кларк» написан от первого лица, только повествователь здесь – глубокий старик, собравший вокруг себя внуков и рассказывающий им о приключениях своего детства. Его отец сражался в армии Кромвеля и был, естественно, пуританином. «Это были серьезные, религиозные люди, суровые до жестокости. Во многих отношениях они были похожи более на фанатиков-сарацин, чем на последователей Христа. Эти сарацины ведь верят в то, что можно распространять религию огнем и мечом». Нечего сказать, большую читательскую симпатию к пуританам должен вызвать этот абзац; а ведь между ними, оказывается, вдобавок было полно таких, для которых «религия служила ширмами, за которыми они прятали свое честолюбие. Другим такой человек проповедует, что надо, дескать, делать так и этак, а сам живет кое-как и о Законе Божием не помышляет». Просто оторопь берет от таких положительных персонажей. Но, оказывается, было в них и хорошее: во-первых, они «вели они себя хорошо и чисто и сами добросовестно исполняли все то, к исполнению чего хотели насильно принудить других» (ирония улавливается не сразу), а во-вторых, «рассеялись по всей стране и занялись кто торговлей, а кто ремеслом; и все отрасли труда, за которые брались солдаты Кромвеля, начали процветать. Вот у нас теперь много в Англии богатых торговых домов, а спросите-ка хорошенько: кто все эти дела завел? Последите и увидите, что начало положено солдатом Кромвеля или Айртона». Вот, оказывается, в чем главное достоинство пуритан: все-таки «выражение интересов буржуазии». Напрасно мы думали, что марксистские соображения для доктора Дойла ничего не значат.

Если отец Михея – убежденный пуританин, то мать – приверженка епископальной церкви; казалось бы, в такой семье должны быть беспрестанные распри. Ничего подобного: когда-то давно муж и жена попытались переубедить друг друга, но давно бросили это и живут в мире, любви и согласии, как, например, Артур и Луиза Дойл, придерживающиеся противоположных взглядов на религию. Отец строг, но справедлив; мать нежна, и именно она занимается воспитанием маленького Михея: она рано выучила мальчика грамоте, и тот пристрастился к чтению и проглатывал все книги, которые ему попадались под руку.. «Счастливые минуты доставляли мне эти книги. Я отрешался от мыслей о предопределении и, лежа в душистом клевере с задранными вверх ногами, откладывал попечение о свободной воле и внимал тому, как старик Чосер рассказывает о страданиях». Миссис Кларк зовут Мэри, и страницы, посвященные ей, местами чуть не дословно совпадают с теми, где описана мать героя в «Старке Монро». Мэри Дойл исповедовала англиканскую веру, Чарлз Дойл – совсем другую; вместе прожили тридцать лет, правда, о любви и согласии в той семье говорить сложно. В 1888-м «Письма Старка Монро» еще не написаны; можно предположить, что исторический роман «Приключения Михея Кларка» одновременно в каком-то смысле является первой попыткой автобиографии Артура Дойла, только автобиография эта идеализированная – не так, как было, а так, как хотелось бы.

Конечно же в этой придуманной автобиографии у героя есть (помимо непьющего отца, братишек и сестренок) верный, неразлучный товарищ, Рувим Локарби (Рувим – живой и бойкий коротышка, Михей – задумчивый увалень, наделенный громадной физической силой), с которым они обсуждают книги и день-деньской предаются мечтам. Есть у этого доисторического счастливца Михея и еще один человек, которого не было у маленького Артура: духовный наставник. Это сельский плотник Захария Пальмер, на досуге читающий Платона и Гоббса и выработавший собственную философию. Живет в деревне еще куча разного колоритного народу: все эти второстепенные персонажи описаны очень живо, один лучше другого. Симпатичная деревня Хэвант, и читать о детстве Михея, несмотря на переизбыток религиозных рассуждений, – весело. Особенно ярко, с большим знанием дела описаны драки.

Михей растет, хулиганит, как положено нормальному ребенку; в компании приятелей подпиливает мостик через ручей, и в реку шлепается зануда викарий, вследствие чего Михея чуть не выгоняют из школы; наконец ему исполняется двадцать лет – тут-то и начинаются настоящие приключения. Как-то раз Михей и Рувим вытаскивают из воды загадочного человека, чья лодка потонула. Его зовут Децимус Саксон, он страшно худ, имеет орлиный профиль и не расстается с трубкой, вот только о химии отзывается пренебрежительно. Мы помним, что после «Этюда в багровых тонах» не было и речи о продолжении серии, а расстаться с образом, который удался так хорошо, автору было до смерти жаль. Но Децимус Саксон – не второе издание Холмса; он гораздо сложнее. Саксон – солдат-наемник, существо стопроцентно беспринципное: он сражался со шведами против пруссаков, с пруссаками против шведов, затем поступил на баварскую службу, где ему пришлось бить и первых и вторых; попадал в плен к туркам и благодаря своим актерским данным чуть не получил репутацию святого (шалости с девицами помешали); о том, как следует вести себя в бою, он наставляет простодушного Михея следующим образом: «Когда вы услышите звяканье скрещивающихся стальных клинков и взглянете врагу прямо в лицо, то сразу же позабудете все нравственные правила, наставления и прочую чепуху».

В период своей встречи с Михеем Саксон решил временно отдать свою шпагу на службу мятежнику Монмауту; его собеседники выражают надежду на то, что он поступил так если не из любви к протестантской вере и ее нравственным ценностям, то хотя бы из благородного сочувствия к слабой стороне, но он отвечает, что сделал это исключительно из корысти. И тем не менее Михей Кларк, добродетельный и честный, на всю жизнь привязался к Саксону, как мгновенно, с первых строк, привязывается к нему и читатель. «Много дурного было, дети мои, в характере этого человека. Он был лукав и хитер; у него почти совсем не было стыда и совести, но так уж странно устроена человеческая природа, что все недостатки дорогих вам людей забываются. Не по хорошу мил, а по милу хорош. Когда я вспоминаю о Саксоне, у меня словно согревается сердце». Хотел ли доктор Дойл, когда задумывал свою апологию пуританским буржуазным добродетелям, чтобы подлинным героем его романа стал жизнерадостный циник Саксон, не верящий даже в черта? Вряд ли; скорей это вышло само собой, как бывает у писателей: персонаж, которого, быть может, и в главные-то герои не прочили, появляется на свет придуманным так здорово, что дальше никакого удержу на него нет, и перетягивает одеяло на себя.

Отец Михея отправляет сына в сопровождении Децимуса Саксона в армию герцога Монмаута, и начинается странствие; по пути они встречают целый ряд колоритных типов, преимущественно химиков и алхимиков; к ним присоединяется убежавший из дому Рувим; четвертым в этой компании становится молодой разорившийся аристократ Гервасий Джером, который также решил примкнуть к Монмауту, потому что ему все равно, на чьей стороне драться – лишь бы драться: «Воевать очень интересно, кроме же того, я нахожусь в хорошем обществе и поэтому доволен». Сэр Джером имеет с пуританами, на чьей стороне собрался воевать, еще меньше общего, чем Саксон (если есть куда меньше): это женственный, изнеженный придворный щеголь, больше всего на свете озабоченный своей прической, косметикой и нарядами («Я вроде кошек, которые то и дело облизывают себя. Скажите, Михей, хорошо ли я посадил мушку над бровью?»); но он отчаянно смел и полон презрения к опасности. Итак, их четверо: живой и вспыльчивый Рувим, громадный силач Михей, изящный франт Джером и загадочный худощавый Саксон, способный не пьянея выпить бессчетное количество спиртного. У доктора Дойла получились четыре превосходных мушкетера. А пуритане-то где?

Они появляются впервые, когда четверка встречает отряд, состоящий из вооруженных палками крестьян и пуританских проповедников, идущих в лагерь Монмаута; сперва пуритане принимают своих попутчиков в штыки, но затем Децимус Саксон становится их полковником и обучает всю эту толпу военному делу. Что же умного и интересного говорят пуританские вожди? Они поносят Лондон, ругают книги, обещают, как придут к власти, сравнять с землей театры и прочие дьявольские заведения. Немногим лучше выглядят и крестьяне: хоть лица у них «суровые и честные», однако они, сперва осыпавшие нашу четверку бранью и проклятиями, едва лишь их пастор говорит, что Самсон умелый полководец и может быть полезен, тотчас начинают осыпать попутчиков преувеличенными похвалами и лестью. «Теснясь около нас, они гладили наши сапоги, держали нас за камзолы, жали нам руки и призывали на нас благословение». Иной раз трудно понять, пишет ли Дойл всерьез или это черная ирония:

«– .Убиты, между прочим, двое храбрых юношей, братья Оливер и Эфраим Голлс. Бедная мать этих героев.

– Не жалейте меня, добрый мастер Таймвель, – раздался из толпы женский голос, – у меня еще есть три храбрых сынка, которые готовы погибнуть за святую веру».

Расставшись с этой жизнерадостной матерью и прочими жителями протестантского городка, отряд наконец приходит в лагерь герцога Монмаута: это слабый и тщеславный человек, которым управляет, как марионеткой, «полоумный фанатик» Фергюсон; окружение герцога состоит из придворных и пуритан, которые беспрестанно грызутся меж собой. Армия же его представляет собой толпу, «похожую на громадного пса, который рвется на своей своре и стремится схватить за горло своего врага». «Люди были упоены религией, словно вином. Лица были красны, голоса громки, телодвижения дики»; светлым пятном в этой жутковатой армии выделяются городские рабочие с «бодрым и воинственным видом» да граждане города Таунтона: «...большие, честные лица этих добрых мещан говорили о трудолюбии и любви к дисциплине». У читателя сводит скулы от тоски, и он перелистывает страницу, желая как можно скорей вновь оказаться в обществе веселых циников с не очень честными лицами – Саксона и Джерома. Наверняка, если бы Дойл взялся описать как следует хоть одного бодрого рабочего или честного мещанина и наделил его, как он умел, живыми человеческими чертами, читатель и проникся бы симпатией к этим героям. Но это какая-то безликая масса, из которой отдельные люди выхватываются ненадолго разве что для того, чтобы сформулировать какой-нибудь авторский тезис, как в учебнике.

В городе Фраме часть войска Монмаута, предводительствуемая пуританскими проповедниками, разрушает и грабит католический храм («Дикая, обезумевшая толпа окружала нас со всех сторон. Одни были вооружены, другие нет, но все до единого дышали жаждой крови и убийства»); защитить собор от разрушения берутся, однако, не рабочие и мещане с большими и честными лицами, а четыре мушкетера и еще несколько примкнувших к ним аристократов. Вольно или невольно, а выходит, что симпатии автора скорее на стороне «белых», нежели добродетельных «красных». Ни одного симпатичного персонажа из числа убежденных революционеров в романе нет, даже проходного какого-нибудь; едва лишь встретится Михею какой-нибудь человек, о котором читать приятно – он непременно оказывается таким же беспринципным, как остальные его товарищи. Даже разбойник с большой дороги Мэрот, пытавшийся Михея ограбить и убить, потом становится его другом, потому что это человек жизнерадостный и с юмором. Добродушный Михей болтает по-приятельски с солдатами-роялистами, контрабандистами, бандитами всех мастей; единственные, с кем он решительно не может найти общего языка, – это его соратники. Помнится, затевая писать «Михея», доктор Дойл хотел поправить Вальтера Скотта, который описал пуритан как-то не так. Но у него самого вышла куда более злая карикатура. У Скотта в «Пуританах» фанатик-изувер Беркли – это все-таки личность, и личность незаурядная; в романе Дойла подобного персонажа нет. На людей похожи непостоянный Монмаут, хитрый герцог Босуэл, всевозможные разбойники и солдаты – кто угодно, только не пуритане. Трудно восхвалять добродетель, когда сам толком не чувствуешь, в чем она заключается, кроме смены одной общественно-экономической формации другой, более прогрессивной.