Конан Дойл

Нехороши были не только все народы, но также все сословия: богатые гнались за удовольствиями, многие бедняки были грубы и злоупотребляли алкоголем, духовенство закостенело, нигде не находилось «сколько-нибудь глубокого и подлинного духовного импульса». Дойл, впрочем, признавал наличие такого импульса в учреждениях, где лечили больных и учили детей и юношество; но такие учреждения есть и у буддистов и мусульман; в чем же тогда преимущество христианства, о котором мы толкуем?

В общем и целом всё, безусловно, именно так и было, как и всегда и везде и перед каждой войной; но неужто доктор и впрямь полагал, что все эти пороки исчезли после 1918-го и Первая мировая война станет в истории человечества последней? Нет, он вовсе не был слеп: в том-то и беда, что он как раз видел, что ничего в сущности не изменилось, так как люди в очередной раз не поняли адресованного им свыше предложения изменить себя. «Если в наших душах, страдавших в течение этих ужасных пяти лет, не может произойти никаких радикальных перемен, то что же еще им нужно, когда, какие души смогут отозваться на призыв небесного вдохновения?» Но нет, не понимают, не хотят понять; вот и приходится скромному доктору выступать в роли посредника между Высшим Замыслом и неразумным человечеством.

Вновь большое внимание уделено Библии, но тон уже более жесткий. «Мумия и ангел находятся в самом неестественном соседстве» – это о Ветхом и Новом Заветах. По мнению Дойла, противоречие между этими двумя текстами, механически объединенными под одной обложкой, является одной из главных причин того, что официальная христианская религия изжила себя. Ветхий Завет с его восхвалением жестокости и мстительности отвратителен и приносит вред; лишь Новый Завет есть подлинно христианская книга. Но и ее клерикалы толкуют формалистически-буквально, выхолащивая из нее главное – дух Христа, личность Христа. Доктор замечает, однако, что и Евангелие не стоит воспринимать чересчур буквально, ибо это всего лишь записи, сделанные биографами. «Утверждать в наши дни, что каждый должен буквально раздать все бедным, или что английский военнопленный, умирающий от голода и пыток, должен буквально любить его врага Кайзера, или что два супруга, которые ненавидят друг друга, должны быть навсегда прикованы друг к другу и жить в мучительном рабстве лишь потому, что Христос говорил о святости брака, – все это – гнусная пародия на его учение, пародия на человека, который являл собой образец разумности и здравого смысла!» Опять этот «здравый смысл» – верующего человека это вряд ли обидит, но все-таки довольно неожиданная характеристика Христа, правда? Однако для Дойла она абсолютно естественна: он, хотя и называл Христа «высшим духом», но воспринимал его не как теологическую абстракцию, а исключительно как реального человека – и, вероятно, не раз воображал себе, как «на той стороне» они встретятся, сядут у камина (быть может, даже за трубочкой, раз Рэймонд Лодж утверждает, что там есть табак) и потолкуют обо всем на свете – о войне, о бурах, о суфражизме и, быть может, даже о Шерлоке Холмсе немножко.

А теперь обратим внимание на следующее обстоятельство: по какой-то нелепой случайности (а может, в соответствии с неисповедимыми замыслами Инженера) самому проповеднику спиритуалистического учения было решительным образом отказано в медиумических способностях.

Никогда, ни разу, начиная с самых первых экспериментов в Саутси, у доктора не выходило наладить общение с миром духов без посредника. Какая ирония судьбы: он, столько говоривший о сверхчувственном восприятии, был его абсолютно лишен; он мог постигать «ту сторону» с помощью интеллекта, иногда с помощью эмоционального сопереживания, но никогда – непосредственно; а ведь у тысяч людей, не заслуживших этого дара, как-то получалось! Сам доктор в своей монументальной «Истории спиритизма» объяснял это очень просто (и таково было мнение большинства тогдашних авторитетов в этой области): «Все мы, или почти все, выделяем определенные вещества из своего тела, причем эти вещества имеют особые свойства. У большинства из нас, как доказал Кроуфорд, содержание эктоплазмы незначительно и только у одного из ста тысяч оно достаточно велико. Именно этот человек и становится медиумом. Он или она являются тем „сырьем“, которое используют невидимые внешние силы. <...> Установлено, что между физическим медиумизмом и моралью существует не больше связи, чем между последней и утонченным музыкальным слухом. Оба эти явления относятся к разряду физического дара».

Дойл, эктоплазмой обделенный, был вынужден все время опираться на посредников; когда последнего близкого ему человека, будто бы обладавшего нужными способностями, Лили Лоудер-Симмонс, не стало, он нуждался в новом медиуме. Он прибегал к услугам профессионалов. 7 сентября 1919 года медиум Эван Пауэлл на сеансе «привел» к доктору дух его сына Кингсли. Дойл описал свой разговор с сыном в письме Лоджу: «Вдруг я услышал голос: „Джин, это я...“ Моя жена вскрикнула: „Это Кингсли!“ Я сказал: „Это ты, мой мальчик?“ Он сказал тихим шепотом: „Отец...“ и после паузы добавил: „Прости меня.“ – „Мне не за что прощать тебя. Ты самый лучший сын“, – ответил я. Потом я ощутил на своем лбу дуновение поцелуя. „Скажи, ты счастлив?!“ – воскликнул я. И услышал в ответ очень мягкое: „Я так счастлив.“»

Доктор жаждал общения с сыном и другими близкими постоянно; начиная с 1920 года роль посредника время от времени начала исполнять Джин. «Моя жена всегда неодобрительно относилась к моим исследованиям в области спиритуализма, считая этот предмет неприятным и опасным. В скором времени ее собственный опыт убедил ее в обратном.» А ведь это противоречит теории самого доктора: если от рождения Джин выделяла мало эктоплазмы – откуда она вдруг у нее взялась? Но доктор вывернулся: «Почти каждая женщина является медиумом, не упражнявшим пока что своей способности. Пусть она попробует свои силы в автоматическом писании».

До сих пор неясно – и вряд ли когда-нибудь станет ясно, – в какой степени Джин Дойл разделяла веру мужа, а в какой подыгрывала ему, руководимая жалостью и любовью; вполне возможно, смешивалось то и другое. Существует и такая точка зрения, что тщеславной женщине было попросту приятно выступать со сцены, привлекая всеобщее внимание. Автоматическое письмо – самый простой способ выдать себя за медиума, не обладая никакими специальными умениями; Джин даже не утруждала себя тем, чтобы изменить почерк или писать на каких-либо других языках, кроме английского. Почему она согласилась быть медиумом, хотя никогда не обнаруживала к этому ни малейшей склонности? Она всегда была всецело «от мира сего» – практичная, честолюбивая, общительная; что на самом деле водило ее рукой, когда она записывала на бумаге послание от Малкольма – вера, надежда или жалость? С другой стороны, доктор и сам был честолюбив, энергичен и (умеренно) практичен – а стал бескорыстным проповедником. Так или иначе, попытки Джин выступать в роли медиума публично ни к чему хорошему не привели: получалось у нее плохо и она, сама того не желая, мужу изрядно навредила.

В 1920 году у Шерлока Холмса появился еще один конкурент: Агата Кристи опубликовала свой первый роман об Эркюле Пуаро «Таинственное происшествие в Стайлз», три персонажа которого – умный детектив, его простодушный друг Гастингс и туповатый, но энергичный инспектор Джепп – в точности копировали дойловскую схему. В жизни же самого Дойла в апреле 1920-го произошло событие, которое, может, и не имело судьбоносного значения для нашего героя, но о котором очень любят писать журналисты, потому что это интересно, а биографы – потому что все грани характера Дойла здесь проявляются как под увеличительным стеклом: Конан Дойл познакомился с великим иллюзионистом Гарри Гудини (Эрихом Вайсом) [40] .

40

На эту тему написана масса книг – например, «История странной дружбы» X. Каррингтона и Б. Эрнста (Carrington H., Ernst B. M. L. The Story of a Strange Friendship. N.Y., 1932).

Встреча произошла по инициативе Гудини: находясь в Англии на гастролях, он прислал Дойлу в качестве подарка экземпляр своей книги «Разоблачения Роберта Гудини», в которой, в частности, изобличались как шарлатаны и жулики два известных американских медиума, братья Девенпорт, о доверии к которым публично заявлял Конан Дойл. К моменту знакомства с Дойлом Гудини уже неоднократно публиковал (в том числе – в «Стрэнде») статьи, в которых разоблачал известных медиумов. Он сам одно время был увлечен спиритизмом и пытался общаться с духами, но никакого результата не добился и утверждал, что так называемые медиумы – мошенники; на своих представлениях он повторял спиритические трюки и объяснял, как они делаются. Этим, кстати, занимались многие профессиональные иллюзионисты – не столько из бескорыстного желания «раскрыть людям глаза», сколько ради разоблачения конкурентов.

Зачем Гудини понадобилось знакомиться с Дойлом, чьих взглядов он не разделял? Биографы иллюзиониста утверждают, что он обожал знакомиться со всеми знаменитостями, которые ему подворачивались; то была его безобидная слабость. Дойлу же личность Гудини импонировала: человек любит опасность, летает на самолетах, во время войны много занимался благотворительностью в пользу армии (кроме устройства бесплатных представлений, Гудини обучал солдат освобождаться от наручников, плавать под водой и прочим своим умениям); но главная причина интереса Дойла к знаменитому иллюзионисту заключалась в том, что ему многие (только не он сам) приписывали паранормальные способности. Дойл был также в этом уверен. Он желал видеть супермедиума; в то же время он не слишком хотел знакомиться с человеком, который, по его мнению, предавал идеалы спиритизма. Доктор ответил фокуснику любезным письмом, где благодарил за книгу, но высказывал свое несогласие: отдельные факты мошенничества отнюдь не доказывают, что мошенничеством является спиритизм как таковой.

Завязалась оживленная переписка. Ее основной темой были братья Девенпорт. Переписка эта довольно странная, и тон ее – со стороны Дойла – особо дружелюбным не назовешь. Он, например, писал Гудини следующее: «Вы сказали, что Айра Девенпорт осуществлял свои феномены обычными материальными способами. Но если он поступал так (чему я отказываюсь верить), то он явно не только лжец, но и богохульник, так как он постоянно общался с мистером Фергюсоном, священником, и примешивал религию к своим деяниям. И тем не менее Вы фотографируетесь с этим человеком и верите его словам, наступая на те же грабли. Как можно примирить одно с другим? Я этого решительно не понимаю». Гудини почувствовал, что приглашать его не хотят, и ответил уклончивым письмом, где уже не так настаивал на мошенничестве Девонпортов. Дойл продолжал наступать и требовал, чтобы Гудини сказал твердо: считает ли он, что Девенпорты обладали медиумическими способностями? Гудини ответил примирительно-уклончиво. Он писал, что испытывает к спиритизму глубочайший и искренний интерес, что ему просто не посчастливилось ни разу наблюдать истинного медиума, что на данном этапе он – скептик, но ум его открыт для всего нового и он готов стать учеником. Дойл счел ответ более-менее удовлетворительным и наконец пригласил Гудини в Уинделшем. Он надеялся, что ему удастся разъяснить гостю его заблуждения.

Они встретились 14 апреля; говорили о спиритизме, понравились друг другу. Но друг друга они не поняли. Право же, доктор Дойл не мог выбрать менее подходящего товарища по вере, чем профессиональный фокусник! Представим себе весь грустный комизм этой сцены: Гудини терпеливо объясняет, что свои волшебные иллюзии совершал благодаря интеллекту, физической ловкости и навыкам, приобретенным бесконечными тренировками, а доктор Дойл, обиженный, огорченный, ему возражает: «Нет-нет, вы сами себя не знаете, вы – один из избранных...» Особенный скептицизм Гудини вызвало утверждение Дойла о просыпающемся медиумическом даре его красивой жены; однако же Гудини был вежлив и деликатен, понравился всей семье, охотно показывал детям простые фокусы, приглашал доктора к себе в Америку – а доктор, всегда быстро завязывавший горячие дружбы и к тому же потерявший Иннеса, не терял надежды, что ему удастся обрести в лице Гудини единомышленника.