Концерт по заявкам (Повести и рассказы)

Таня вышла в прихожую нас проводить.

— Ну как, Настена, — спросила она, — все вроде бы ничего?

— Больше чем ничего, превосходно, — ответила я.

Таня подошла к Ардику, обняла, поцеловала не то в висок, не то в глаз.

— Спасибо, па…

— За что? — не понял Ардик. — За плов, что ли?

— Будет тебе, будто сам не знаешь.

Была уже глубокая ночь. Быстрые осенние облака мчались по небу. Улица казалась пустынной.

Ардик взял меня под руку.

— Пошли, старуха, будем надеяться, что где-нибудь все-таки мелькнет в ночном тумане заветный зеленый огонек…

Я сказала:

— А ты, в общем, молодец!

Он усмехнулся:

— Что? Не подвел, как считаешь?

— Считаю, что молодец, — повторила я.

— Надеюсь, что никто из ребят не видел, как мы вышли из дома, — сказал он.

— Конечно, нет, они нас опередили на добрых сорок минут.

— Сорок семь с половиной, — сказал Ардик. — Я специально засек время.

Мы прибавили шагу.

— Тебе понравился ее кабальеро по имени Сережа? — спросил Ардик.

— Ничего, — ответила я. — А тебе?

— Кто его знает? Вроде с виду действительно ничего.

Глаза Ардика оживились.

— Знаешь, о чем я подумал сейчас? А вдруг этот самый Сережа решил, как и подобает истинному влюбленному, всю ночь напролет простоять под Танькиными окнами?

— Зачем? — спросила я.

— Видно, что ты давно не влюблялась, так делают всегда все влюбленные.

— Но не в такую погоду и не современные акселераты, — сказала я. — Они боятся прежде всего за свои фирменные джинсы.

— Взяла и все разом опошлила, — сказал Ардик. — Забыла небось, как сама, бывало, простаивала у какого-нибудь дома в каком-нибудь переулке, вдруг удастся увидеть его, того самого…

— Это было давно, — сказала я. — Давно и, скорее всего, неправда…

— Не хочу, чтобы он нас увидел, — озабоченно проговорил Ардик. — Мы бы тогда здорово подвели бы Таньку…

— Успокойся, — заверила я Ардика. — Он уже давно спит крепким сном и не подозревает, что Танин отец, автор изумительного плова, умеющий носить дамские передники и отплясывать шейк, в сущности, существо эфемерное, так называемый амбулаторный отец…

Я не докончила. Навстречу неслось несколько машин с зелеными огоньками. Ардик бросился наперерез.

Он всегда храбро бросался ловить машины. Однажды, боюсь, его сшибет какой-нибудь лихач.

Он сел с шофером, я сзади. Он довез меня до моего дома, вышел из машины, подождал, пока лифтерша откроет подъезд.

Спросил скорее печально, чем мечтательно:

— А хороша у нас Танька, верно?

— Еще бы, — рассеянно ответила я, ища в сумочке ключи от квартиры.

— Сегодня я вдруг ощутил себя отцом, старым, добрым, снисходительным папой, — продолжал Ардик.

— Только сегодня? — спросила я.

— Представь себе, только сегодня. Когда я увидел, как Танька говорит с этим своим избранником, как обращается к нему, как, наконец, глядит на него, у меня вдруг сжалось сердце.

— Перестань, — сказала я, — у нее еще будет столько всякого в жизни, одни увлечения начнут сменяться другими, по себе небось знаешь…

— Знаю, — согласился Ардик. — Но за себя, поверь, никогда не было страшно. А вот за нее…

Он помолчал немного, пока лифтерша, бренча задвижками, открывала дверь, потом сказал на прощанье:

— А тут еще ты так своеобразно выразилась…

— Как же?

— Амбулаторный отец, звучит страшненько, разве не так?

— Перестань, — сказала я. — Не грызи себя…

— Ладно, — покорно ответил Ардик. — Не буду. Во всяком случае, постараюсь…

Отвернулся, пошел к машине, ожидавшей его, снова сел рядом с шофером.

А я побежала к себе; наверху, заслышав мои шаги, громко, радостно залаяла Клуша.

Не раздеваясь, я нацепила поводок к ее ошейнику и вышла пройтись с нею возле подъезда.

Ходила по темной, совершенно пустой улице, думала об Ардике, о словах, сказанных им напоследок, и все время мне виделись его понурые, опущенные плечи, когда он шел к машине.

Что за необычно грустные были у него плечи…

Почему мы живем не так, как следовало бы? Почему так неэкономно, расточительно тратим драгоценные, немногие дни, отпущенные нам?! Почему Ардик, хороший, добрый, отзывчивый, живет не в семье с дочерью? Он же любит, любит ее, и она его любит, а все получается как-то не так, совсем не так.

Кто может сказать — почему? Кто?..

5

Мы, газетчики, часто говорим:

— Первая публикация — это как первая любовь, трудно ее позабыть…

Моя первая публикация в газете, посвященная премьере в Театре имени Вахтангова, была напечатана в середине пятидесятых годов, а точнее, в пятьдесят пятом году; в ту пору я заканчивала вечерний факультет Полиграфического института, редакторское отделение, и понемногу начала сотрудничать в ежедневной московской газете, той самой, в которой продолжаю работать по сей день.

Сперва я давала коротенькие информации — в несколько строчек: открытие новой библиотеки, юбилей старого производственника, встреча знаменитой спортивной команды с московскими школьниками, выставка картин советских художников…

В те годы ответственным секретарем редакции был Евсей Евсеич Ефимов, которого в редакции все называли Еее, старый московский журналист, некогда работавший с Гиляровским, Амфитеатровым и с самим Власом Дорошевичем.

По сей день помнятся мне его всегда небрежно выбритые щеки, небольшие темно-коричневые глаза в коротких ресницах, скупая, нечастая улыбка, от которой мгновенно вдруг хорошело его лицо…

Евсей Евсеич был моим крестным отцом в журналистике.

Однажды, когда я в преддверии экзаменов долго не являлась в газету, он позвонил мне.

— Это еще что такое? — спросил он. — Почему тебя нет как нет?

— Как это нет как нет? — удивилась я. — Поверьте, я существую…

— Это я понимаю, — прервал он меня. — Что ты существо не астральное, а вполне реально существующее. Я спрашиваю, почему тебя не видать в редакции?

— Экзамены на носу, — ответила я.

— Если на твоем носу, то тебе и в самом деле следует торопиться, — сказал он. — А если на моем, то, поверь, успеешь…