Конец фильма, или Гипсовый трубач

— С чего вы взяли? — посуровел автор «Роковой взаимности».

— Ладно, не напрягайтесь! Мы сегодня уже дрались. В общем, дело было так. Маргарита Ефимовна в субботу, как и положено мужелюбице, — Жарынин значительно посмотрел на соавтора, — готовила борщ. И вдруг, как она клянется, услышала голос, который громко и внятно, причем, с южным мягким «г» произнес:

— Истинно говорю: этот балаган надо разогнать! Прямо сейчас! Встань и иди!

Оставив кастрюлю борща на малюсеньком огоньке, моя супруга вооружилась зонтиком отечественного производства, тяжелым, как булава, и пошла на расправу.

— А разве она знала?

— Адрес? Нет. Но телефон Киры я сам ей дал, когда не предполагал еще, что буду изучать английский по альковной методике. Ну, а выяснить адрес абонента, имея номер, пустяшное дело. И вот тут началась роковая цепочка совпадений. А Сен-Жон Перс учит нас: «Если черт — в деталях, то Бог, конечно, в совпадениях!» Во-первых, занятий в тот день не предполагалось. Однако проезжая мимо Кириного дома, я притормозил. В Москве стояла жуткая жара, хотелось пить да и есть тоже. И я совершенно спонтанно решил на часок заскочить: наши отношения к тому времени достигли такого градуса, что сделать это можно было запросто, без звонка. Она открыла дверь, расцвела от нечаянной радости. Правда, у нее был…

— Мужчина! — обрадовался Кокотов.

— Какой вы испорченный! У нее был ученик, абитуриент с лицом любознательного дебила. Она его сразу выставила, а мое желание после жаркой улицы принять душ истолковала по-своему, переодевшись в полупрозрачное кимоно, подаренное ее бабушке, кажется, женой японского посла. Кстати, за ненормальную дружбу с послами Сталин бабушку посадил. Представляете, дедушка рулит тяжелой отраслью, а бабушка сидит. Суровые времена! Но справедливые: не бери подарков от послов. Итак, после душа, в махровом халате ее не вернувшегося мужа, я с аппетитом закусывал, а она хлопотала и, согласно рекомендациям охмурительного учебника, все время роняла что-то на пол и нагибалась, распахивая кимоно, надетое на голое тело… И тут, вы не поверите…

Жарынин дрогнул голосом и отер с лысины пот. Видимо, несмотря на минувшие годы, воспоминания о том давнем событии угнетали его природное жизнелюбие.

— Ну, и что же случилось? — нетерпеливо спросил Кокотов.

— Пойдемте-ка лучше обедать!

14. БРОНЕПОЕЗД ТРОЦКОГО

По пути в столовую соавторы заметили Ящика, выскользнувшего из кабинета Огуревича. Морщинистое лицо ветерана было сурово-непроницаемо, словно на лоб ему шлепнули штамп «Совершенно секретно». В руках старый чекист нес машинописную страничку, но увидев их, быстро спрятал за спину. Обычно разговорчивый, он лишь коротко поздоровался, похвалил погоду и, пожаловавшись на поясницу, ушаркал на задание.

— Какой же он идиот! — воскликнул Жарынин.

— Кто-о?

— Ельцин!

— Почему?

— Надо было строительство капитализма в России поручить КГБ, а не младшим научным заморышам. Чекист борозды не испортит! Эх, как бы мы сегодня жили!

Едва они вошли в столовую, разбег ложек замер, смолк треск искусственных челюстей, зато пронесся шепот одобрения, и десятки морщинистых лиц повернулись к Кокотову, как подсолнухи к светилу. Иные старушки игриво перешептывались, делясь с товарками древними шалостями, а старички поощрительно хихикали, поминая свои победы над уступчивыми недотрогами времен «оттепели». Необъятная Галина Ивановна смотрела на «Похитителя поцелуев» с немым восторгом. Андрею Львовичу не оставалось ничего другого, как придать физиономии выражение отстраненной пресыщенности, а плечам и походке — вид утомленного мужского могущества.

— Не изображайте из себя Казанову после инсульта! — ревниво шепнул игровод.

К ним подсеменил комсомольский поэт Бездынько:

— Разрешите прочесть стихи!

— Про Стаханова?

— Да.

— Уже знает! — Жарынин отсек приставалу жестом пресс-секретаря.

— А если я прочту стихи на суде?

— Про Стаханова?

— Нет, про Ибрагимбыкова.

— Попробуйте, — полуразрешил режиссер.

Ян Казимирович страшно обрадовался соавторам, даже вскочил и заговорщицки подмигнул Кокотову.

— Ну, что там у вас было? Рассказывайте! Скорее! — потребовал дед.

— Вы о чем? — оторопел писодей.

— Как о чем? О совещании! — Морщины ветерана выразили высшую степень любопытства.

— А разве Кеша к вам не заходил? — удивился Жарынин.

— Забежал буквально на минуту. У него самолет. Оставил гостинцы и сообщил, что вы обо всем договорились. Хотелось бы знать подробности. Что решили? Я все-таки председатель Совета старейшин!

— Ну, что решили… — значительно молвил игровод, усаживаясь, — решили, что надо выигрывать суд. Меделянский дает своего адвоката Морекопова. А мы с вами, Ян Казимирович, должны так выступить, чтобы закон, рыдая, встал на нашу сторону!

— Правильно! Мы тоже посовещались и составили список. Вот — взгляните!

— Ну-ка, ну-ка! — Жарынин нацепил на нос китайчатые очки и развернул скаредный клочок бумаги. — Та-ак, а почему нет Проценко? Народ его любит!

— Опасно, Дмитрий Антонович, он обязательно наябедничает, что нас тут морят голодом.

— Верно. А где же Ласунская?

— Вера Витольдовна отказалась.

— Как? Почему? Невозможно!

— Помните историю с «чемадуриками»? Тогда мы ее упросили, и она спасла Ипокренино. В очереди оказался ее поклонник. Но когда мы уходили с деньгами, к ней подбежала какая-то ненормальная и заорала: «Ах, боже мой, это — Ласунская, здесь Ласунская! Господи, как же она постарела!» Вера Витольдовна мило улыбнулась, поблагодарила за внимание, а вернувшись, слегла. Месяц ни с кем не разговаривала, не выходила, не принимала даже врача, и еду ей носили в номер. Думали умрет. Потом — ничего: взяла себя в руки, но сказала, что больше никогда в жизни не выедет за ворота Ипокренина. Только на кладбище. Понимаете, она хочет, чтобы ее запомнили молодой и прекрасной! Двадцать лет нарочно не появлялась на телевидении…

— Очень, очень жаль! — искренне огорчился режиссер и начал вслух читать список. — Поэт Бездынько, архитектор Пустохин, акын Агогоев, Нолле… Кто это?

— Внебрачная вдова сына Блока, — пояснил Болтянский. — Без нее никак нельзя.

— Ясно. …Принцесса цирка Воскобойникова, кобзарь Грушко-Яблонский, народная артистка Саблезубова, композитор Глухонян, народный художник Чернов-Квадратов, виолончелист Бренч… Хм… Все это, конечно, хорошо, но без Ласунской никак! Она символ эпохи, богиня советского кино. Ну, кого, кого можно поставить с ней рядом?! — надрывно спросил игровод и сам себе ответил: — Никого! Только Любовь Орлову. Ах, как жаль! Перед Ласунской не устоит никакой суд. Вообразите, встает сама Вера Витольдовна и говорит Добрыдневой: «Голубушка, не отнимайте у нас Ипокренино, тихую пристань усталых талантов!» Может, все-таки упросим?

— И не пытайтесь!

— Жаль. Жаль.

Тем временем подкатила тележку Татьяна. Осторожно, чтобы не расплескать, перенесла на стол тарелки с налитым до краев борщом. Котлеты, правда, оказались обычными — крохотными, зато уж ноздреватого картофельного пюре не пожалели, плюхнули от души.

— Уж и не знаю, что случилось! — объяснила официантка, поймав удивленные взгляды насельников. — Огуревич велел…

— Теперь так будет всегда! — строго пообещал Жарынин.

— Дай-то бог!

— А что там с Жуковым-Хаитом? — спросил игровод.

— Да ну его, черта! Никак не докоробится. Замучилась ему в номер тарелки таскать. Жрет за двоих!

Она собралась отъезжать, но потом лукаво глянула на Кокотова, взяла с тележки еще одну порцию котлет и поставила перед ним:

— Подхарчись, неугомонный!

И сверкнув золотым зубом, уехала.

Ян Казимирович проводил ее знающим взором и, плутовато жмурясь, подвинул писодею баночку с морской капустой:

— Угощайтесь! Это, конечно, не камасутрин, но тоже способствует. Хотя, знаете, в вашем возрасте мне еще хватало одного зовущего женского взгляда!