Конец фирмы Беняева(Записки следователя)

Чтобы не испортить дело, я извинился, что вынужден отлучиться на пять минут к секретарю прокуратуры, и снова вышел.

— Ну как? — поинтересовался Петр Гаврилович.

— Все в порядке, дописывает.

В эту минуту открылась дверь моего кабинета, и Заруба подала наполовину исписанный ее рукой протокол.

— Все. Хоть режьте, мне больше писать нечего.

— А почему вы его не подписали? Вот здесь, внизу? — спросил я.

— И так ясно, что это я написала, — ершисто бросила Заруба.

— Так положено. Всякие показания должны быть подписаны.

Заруба, зло взглянув на меня, молча взяла протокол, подписала тут же, на столе у секретаря, и вернула обратно.

— Мне можно идти? — спросила.

— Идите, — разрешил я. — До свидания.

Как только она ушла, я начал сличать ее почерк с почерком письма Веры Селивановой. И не поверил своим глазам: почерк совпадал.

Так вот оно что! Хитра Заруба! Ловко завела в заблуждение следователей.

Я немедленно пошел к прокурору.

— Посмотрите, Григорий Иванович, через лупу, — начал я. — Буква «д» с двойным завитком, а «ю», «п» и «т» точь-в-точь совпадают. Обратите внимание на букву «ф».

— Ну и ну! — вскочил прокурор и заходил по кабинету. — Подумать только! Обвела всех вокруг пальца.

В эту минуту, постучав, в кабинет зашел Войный. Увидев, что прокурор чем-то озабочен, робко остановился на пороге.

— Проходите, проходите, — пригласил его Григорий Иванович. — Посмотрите-ка! — жестом попросил Войного подойти к столу. — Факты, из ряда вон выходящие, установил Иван Иванович.

— Как же мы с Зинченко и Гриневым не додумались до этого? — развел руками Войный. — Ну и хитрая же бестия! Написать письмо от имени сестры мужа! Значит, исчезновение мужа — дело ее рук. Надо искать труп, — горячился Войный.

Зная некоторую горячность Войного, я решил его воздержать от поспешных выводов.

— Успокойся, это ведь только предположительные данные. А нам нужны прямые доказательства. Может, мы еще и ошибаемся. Поэтому отправим так называемое письмо Селивановой и объяснение Зарубы на графологическую экспертизу, пусть специалисты дадут свое заключение. К тому времени успеем выяснить, существует ли в действительности Селиванова. Я уже направил поручение прокурору Новосибирской области.

— Решение правильное, — поддержал меня прокурор, — а вам, — обратился к Войному, — нужно хорошенько продумать и оперативно решить вопрос о наблюдении за домом Зарубы. Думаю, это не помешает. Только сделайте все аккуратнейшим образом.

— Комар носа не подточит, — живо отозвался Войный.

— Какие ваши планы на ближайшие дни? — спросил меня прокурор.

— Решил немедленно выехать в Ростов-на-Дону и посетить детский дом, в котором живут Саша и Лена Селивановы. Их показания в расследовании дела могут быть нам очень полезны.

Прокурор прошелся по кабинету, потом остановился против меня и, улыбчиво сощурив зеленовато-голубые глаза, произнес:

— Действуйте.

В Ростов-на-Дону я выехал вечером следующего дня. В купе вагона по какой-то случайности больше никого не было, и, чтобы не скучать, я достал из портфеля письмо сына Зарубы, Саши Селиванова, отправленное матери еще в августе 1950 года, и начал перечитывать. Мне хотелось подготовить себя к встрече с мальчиком, заранее проникнуть в его характер, в его жизнь.

Письмо без единой помарочки, четко выписана каждая буковка, на месте все знаки препинания, только на последней странице местами разошлись чернила. Кто-то плакал над письмом. «Кто?» — спрашивал я себя. И не мог ответить. Плакал Саша? Не под силу было мальчику совместить в душе своей детское чувство к матери и уже недетскую боль, горечь, обиду? Или Сашина сестричка Лена, отправляя письмо, прочла его украдкой, смахивая непрошеную слезу? А может, плакала Заруба? Нет. Судя по поведению Зарубы, ей не присуще материнское чувство. Не каждая мать, переживая трудности, отправляет куда-то детей. После встречи с Зарубой создается впечатление, что у нее вообще атрофирована способность глубоко чувствовать.

«Здравствуй, мамочка! — писал мальчик. — Пишет тебе письмо твой Саша. Помнишь ли ты меня и Леночку? Мамочка, почему ты нам не пишешь? Наша учительница Валентина Петровна говорила, что ты не оставишь нас здесь навсегда. Приезжай к нам. Мы живем хорошо, нас и кормят, и одевают… Лена очень выросла, скучает по дому и на тебя сердится за то, что ты нас оставила здесь и письма не пишешь. Я перешел в третий класс, а Лена во второй.

Мамочка, я недавно видел интересное кино. Называется „Секретарь райкома“. А по воскресеньям мы ходим к братской могиле. Мамочка, я буду таким, как Павка Корчагин. У меня есть книга „Как закалялась сталь“, я ее уже прочитал два раза. Когда сплю, она со мной под подушкой лежит.

Мамочка, приедь к нам хоть один раз. Мы, наверное, тебя уже и не узнаем. В нашем классе почти ни у кого нет родных, они погибли в войну. Ну, а ты ведь живая. Приезжай. Ждем ответа. Александр».

Читал я письмо и перечитывал, а мысли уносили меня в мое детство. Великое, святое слово мать. Ее и картины детства с годами вспоминаешь все чаще и чаще. И воспоминания эти делаются настолько яркими и красочными, будто вновь все переживаешь, будто чувствуешь, видишь все сию минуту наяву. Видно, таков закон жизни. Но будет ли помнить, держать в сердце мать свою Саша Селиванов?

Почему Заруба сдала детей в детский дом и ни разу не проведала их, не написала письма? Может, дети видели то, что хотелось бы Зарубе вырвать из их памяти, чтобы не иметь лишних свидетелей?

Мысли, одна одной сложнее и невероятнее, путались в моей голове до тех пор, пока я не устал от них и не уснул под убаюкивающий стук вагонных колес.

В Ростов-на-Дону я прибыл утром и примерно через час уже сидел в кабинете директора детского дома, в котором жили Саша и Лена Селивановы. Директора звали Александр Александрович. Это был невысокий щуплый человек с прямой спиной и густыми седыми волосами, подстриженными по-мальчишески коротко, с внимательным взглядом карих глаз. Узнав о цели моего приезда, он предложил остановиться у них в комнате для приезжих. Так, мол, будет удобней, смогу ближе сойтись с детьми. Комната для приезжих была на первом этаже спального корпуса. Чтобы не терять времени, я попросил директора рассказать подробнее о Саше и Лене, а затем показать их мне.

Директор поручил это воспитательнице Наталье Сергеевне Мазорчук. Она их хорошо знает.

— Сашу и Лену Селивановых я знаю давно, — начала свой рассказ Мазорчук. — С тех пор, как они поступили к нам. Саша был хилым ребенком. Плохо ел, часто уединялся, подолгу о чем-то думал, плакал. А теперь его не узнать; вырос, окреп, веселенький такой, живой. И Лена хорошая девочка, послушная. Они друг друга любят. В прошлом году Лена простудилась и заболела. Лежала в больнице. Саша от нее не отходил. В первые годы Саша и Лена часто вспоминали мать. Саша написал ей несколько писем, но ответа ни на одно не получил. С тех нор даже слышать о ней дети не желают. Я, знаете, больше и не завожу о ней речь. Не хочу бередить детям душу. Несколько раз пыталась узнать у них про отца. Саша в таких случаях нервничал, угрюмо молчал. А один раз язвительно ответил: «Отца нет, он умер. Сам видел». Я хотела от него добиться подробностей, но не удалось. Сейчас я вам их покажу, — сказала Наталья Сергеевна. — Пойдемте в столовую, это рядом.