Конец гармонии. Смерть лишь начало

Я поздно понял, что сорвался и больше себя не контролирую. Тяжёлый кулак обрушился на челюсть. Офицер захрипел. Ошметки крови и осколки зубов брызнули в стороны, но удары продолжались – жестокие, яростные, пока коллеги-дегенераты наблюдали и лишь садистки ухмылялись. Наконец обмякшее тело сползло на пол. Офицер сжался в комок и захрипел. Я вытер темно-алые капли с разгоряченного лица, расправил плечи.

– Тварь, сука ничтожная, – прошипел я сквозь зубы. – Усомниться в преданности Её Величеству! Ещё раз ты что-то мне выскажешь – я тебя нахуй закопаю!

Нога со свистом рассекла воздух и обрушилась на офицера. Раздался хруст, и тот сразу обмяк, больше не подавая признаков жизни.

Я удовлетворенно кивнул и выпрямился. Сомнения в лояльности были жестоко наказаны, пусть и оказались небезосновательными.

«Теперь никому и в голову не придет подвергать мою верность сомнению… Полежит немного в отключке и поймёт, что так с генералом говорить нельзя».

Уставший взгляд метался между бездыханным телом девушки, окровавленным ошмётком хайвест-лейтенанта и ликующими ухмылками офицеров.

«Мы несём ответственность за тех, кого приручили… Какая ирония…»

– Простите, хайвенгруппенфюрер, н-но мы лучше пойдём. Мы все приносим глубочайшие извинения и…

Лава в душе остывала, отбрасывала тлеющие угли былой веры в справедливость. Каждое следующее бессмысленное слово офицера было ударом кнута, что вышибал из легких остатки воздуха, пока я прожигал взглядом окровавленную пародию на человека. Я чувствовал, как внутри затухает первобытная ярость. Благородное, возвышенное – сгорело дотла, поглотило адское пламя истинного гнева.

Я хотел убить всех присутствующих, но понимал, что это того не стоило. Сама судьба стояла на моей стороне. Не каждому было дано избежать смерти дважды за ночь. В голове заиграла знакомая музыка.

Я посмотрел на костяшки рук, они оказались окровавлены и стёрты, но боль не прожигала разум, а наоборот приносила облегчение. Полиция постепенно ушла и забрала с собой тела.

«Горничная придёт только завтра…» – пришлось укладываться спать с запахом крови у носа.

Я лег в постель и тихо, совсем незаметно пролил слезу безысходности. С самого рождения я шёл до конца. Таков был долг настоящего мужчины.

Шум листвы убаюкивал истерзанную душу. Я медленно провалился в сон.

«Ты забыла свой медальон, глупышка…»

Часть 1. Глава 3

Смерть беззащитных, невинных существ всегда вызывала внутри тотальное негодование и отвращение. Я – воин до глубины души, никогда не мог смириться с той несправедливостью, что забирала жизни у слабых и незащищённых. Каждый раз, когда приходилось сталкиваться с подобным, сердце сжималось от гнева и боли. Я чувствовал, что медленно сгниваю заживо, когда невинная или беззащитная душа покидала наш мир.

Да… Я был убийцей. Массовым убийцей, но смерть на поле боя, в честном противостоянии, где каждый был защищен бронёй и оружием и принимал правила конфликта, казалась священной. В акте войны я видел проявление высшей воли, что решала, кто достоин жить, а кто должен уступить место другим.

«Нас всех ждёт смерть, так почему бы не умереть с честью?»

Я проснулся от дразнящих солнечных лучей, что пробивались сквозь шторы спальни, и открыл глаза. Утренний свет играл на закопченных обоях, отбрасывал причудливые тени. Тело казалось чужим. Каждое движение отдавалось болью.

В дверь негромко постучали. Я вздрогнул, когда на порог вошла Грета.

Испуганный взгляд устремился к большим бурым пятнам. Неожиданно обычно румяное лицо горничной стало бледным. Она ахнула и не желала верить своим глазам. Невинная молодая девушка сжимала в руках скомканную тряпку, как оберег от злых сил и неожиданно заговорила со мной вместо того, чтобы убежать.

– Г-господин, – женственный голос дрожал, как ветка на ветру. – Что тут произошло…

Вдруг воспоминания разрушающей мощью обрушились на голову. Вспышки страшной ночи высекались в разуме, как всполохи молний. Засохшие потеки крови – зловещие росчерки кровавым пером; прелестное тело девушки, восставшее из пепла, чтобы вновь пасть от пули. Остекленевшие мёртвые глаза, устремленные в никуда. Звук выстрела, что ещё звенел в ушах, как погребальный колокол.

Я зажмурился, но кошмарные образы приобретали ещё большую четкость, переплетались с обрывками батальных картин из Сталлионграда. Я прижал ладони к вискам и пытался изгнать страшные видения. Но сколько бы я ни упирался, картины прошлой ночи выжгли в мозге разлагающееся клеймо.

«Ещё одна травма…»

– Господин Фаррен? – едва слышный голос Греты вывел разум из пучины воспоминаний. – Что случилось? При каких… обстоятельствах…

Горничная в ужасе указала на кровавое пятно и на отчасти зажившие руки. На лице читалась молчаливая мольба. Грета не хотела верить в то, что пришло на ум. Она хотела услышать что-то оправдывающее весь бардак, но я лишь удрученно покачал головой.

«Как описать горничной, что я казнил беззащитную гармонистку? Грета никогда меня не поймёт, даже если узнает всю правду…»

Я встретился взглядом с простой служанкой, что всю жизнь знала только размеренный распорядок столичного поместья. Истощённый разум понимал, что Грета никогда бы не смогла постичь всю глубину бездны страданий.

«Милые котята, как она, обязаны радовать людей и только. Я не заставлю служанку переживать по пустякам…»

Пришлось отвернуться. Но вдруг я почувствовал, как по щекам стекают слезы – отголоски трагедии, где пистолетный выстрел сыграл главную роль. Тело рефлекторно глухо вздохнуло. Я вытер то, что осталось на щеках, встал с кровати и по-военному вытянулся. Тяжёлая боль настигла мышцы. Повернувшись к Грете, я сказал:

– Выйдите! И никогда больше не заходите в мою спальню без разрешения. Как только я уйду, приступите к уборке, – глаза сами закрылись от стыда.

Грета съежилась. Она была ошарашена ледяным тоном, ведь я никогда не позволял себе так грубо обращаться со слугами. Горничная поняла, что внутри меня что-то изменилось. Грета медленно опустила взгляд, постаралась сделать реверанс и спешно удалилась из спальни.

Выбитая дверь всё также лежала на полу.

Я проводил девушку взглядом, а затем подошел к дубовому шкафу и принялся одеваться с методичностью человека, для которого армейская выправка стала второй натурой. Идеально отглаженный мундир, начищенные до блеска сапоги – ни одной помарки, ни единого изъяна.