Конец игры

А пока что на ухоженных дорогах центральных провинций его встречали богатые и бедные деревни, посёлки и небольшие городишки, тянулись чередой постоялые дворы и станции императорской почтовой службы. Не без удивления наблюдал Сфагам за состоянием своего ума. С одной стороны, только сейчас что-то оттаяло в его душе и его стало тянуть к новым местам и новым людям. Ему хотелось всякий раз открыть себя навстречу свежим энергиям дорог, домов и случайных попутчиков. Теперь им всё чаще удавалось вызвать его на разговор где-нибудь на переправе, на постоялом дворе или за столом харчевни. Но в то же время где-то глубоко сидело точное предвидение всего, что будет увидено и услышано, и от этого сердце заволакивало скукой… Всё чаще Сфагам вспоминал глупейший разговор с мастеровыми в харчевне Амтасы. Но зато пришло удивительно лёгкое переживание времени. Теперь он, похоже, навсегда избавился от мучительного ощущения утекающих как сквозь пальцы дней. Дней, в которых надо было сделать если не что-то выдающееся, то, по крайней мере, нечто более значимое, чем было сделано. Эта саднящая, разъедающая изнутри боль исчезла: теперь пошло другое время — ЕГО ВРЕМЯ. Время подлинное, где всё спрессовано и нет места бессмысленным событиям. И это ощущение одаривало душу небывалым чувством свободы. Когда-то в одном споре он в шутку сказал, что умный имеет то преимущество перед мудрым, что может позволить себе, время от времени, не только прикинуться дураком, но и немного ПОБЫТЬ ИМ. Монахи смеялись, а настоятель только слегка улыбался и качал головой…

Постоялые дворы на лесистых дорогах Сафинейи почти всегда были хороши и смотрелись привлекательно. Выстроенные из добротного дерева, они выглядели солиднее иных каменных в других провинциях. Таким был и тот, на который Сфагам попал уже поздним вечером, успев разглядеть при свете масляных факелов лишь высокие резные ворота и широкий двор с просторно раскинувшимися вокруг главного дома службами и большой конюшней. Всё было как обычно — мальчишка, бегом относящий его немногочисленные вещи в одну из верхних комнат, долгая горячая баня, изучающие взгляды вечерних посетителей ярко освещённой гостевой комнаты-харчевни и удивлённое лицо хозяина, услышавшего от человека, небрежно бросающего на стойку целых полвирга, что ужин будет состоять из одной лишь сырной лепёшки и кружки воды. Да, всё как всегда — полусонное спокойствие и скука, берущая верх над интересом… Некоторое время Сфагам неподвижно сидел, внимательно рассматривая гладко отполированные разводы древесных волокон на крышке стола и пустую глиняную кружку с капельками воды на дне. Тайная жизнь вещей всегда притягивала его своей непостижимостью. Казалось, что их застылость мнима и обманчива: стоит отвернуться, и они оживут, начав между собой разговор, неслышный и непонятный человеку. Вещь только лишь прикидывается тем, чем кажется человеку, и никто не знает о тайной жизни кружки или стола, как и об их подлинной природе. Как и человек, хранящий в памяти образы известных ему вещей, они тоже помнят тонкие образы людей, владевших ими или даже только прикасавшихся к ним… Иногда глубокая концентрация на предмете позволяла Сфагаму слегка приоткрыть завесу, скрывающую его тайную жизнь, и почувствовать силовые потоки Единого, которые своими неизъяснимыми ритмами пронизывали застывшую форму и незримо пульсирующую плоть вещества. В монашеских искусствах давно было известны способы слияния тонкого тела с ритмами, бьющимися во внешних материальных телах. Вливаясь в силовой поток первозданных стихий, отпавшими сгустками которых представала та или иная вещь, человеческий дух овладевал ими, и тогда мастера-монахи делали то, что непосвящённому казалось совершенно невероятным, — проходили сквозь стены и двери, ловили зубами пущенные в них стрелы, протыкали своё тело насквозь, словно щепки ломали мечи и копья, голыми руками разрывали доспехи и даже одолевали земную тягу. Многое из этого умел и Сфагам, особенно когда входил в образ воина Второй Ступени. Но, в отличие от других преуспевших в искусствах монахов, ему было мало самого умения — ему хотелось ПОНЯТЬ. Понять и объяснить. Он знал, что слова здесь бессильны. Бессильны и опасны, ибо способны разрушить хрупкую и уязвимую канву тончайших интуитивных вчувствований и состояний. Но Сфагам не мог примириться с существованием той стены между ним и внешним миром вещей, которая манила его своей кажущейся иллюзорностью и которая, в конечном счёте, делала его таким одиноким… «Отчего ты так беспокоишься? — спросил как-то настоятель. — Люди не могут толком объяснить НИЧЕГО из того, что они используют, и нисколько не страдают от своего неведения. Просто живут и всё… А если начнут задумываться и рассуждать — перестанут уметь и станут всё больше и больше ошибаться. В древности люди были ближе к естеству и поэтому меньше ошибались. Почти как животные…»

«Если люди живут, не сознавая, что, как и зачем они делают, и лишь чувствуя, но не понимая природу вещей, то это значит, что они сами не более чем вещи в чьих-то руках… Кто-то также использует их в своих целях, как они используют горшки или топоры. И если бы человеку не было свойственно удаляться от естества, то разве возникла бы монашеская мудрость, возвращающая его к первоначальному единству?» — так ответил тогда Сфагам. Настоятель долго молчал.

— Да, искус понимания тлеет глубоко в человеческой природе, иначе он никогда не отпал бы от Единого. Но до сих пор он действительно только тлел, и Единое не отпускало человека далеко от себя… Но ты намного дальше других отплыл от этого берега. А где он, другой берег? Видишь ли ты его?

— Я не вижу своего берега. Знаю только, что он есть и что я должен к нему плыть.

— Ты всю жизнь будешь один.

С этим Сфагам спорить не стал…

Он встал из-за стола и вышел на двор. Со стороны конюшни доносились фырканье лошадей и перекрикивания конюхов. Работники катили на кухню тележку, доверху гружённую мясом и овощами. Ночные цикады трещали по-летнему, но ветерок уже нёс настоящую осеннюю прохладу. А небо с непостижимо близкой россыпью звёзд было таким, как всегда, — тёплым и заманивающим взгляд в бездонно-бирюзовую бесконечность…

Сфагам успел среагировать и опустить голову, но избежать столкновения не удалось — какой-то человек, глядя вбок, натолкнулся на него и неловко отпрянул в сторону.

— Лутимас! Ты откуда здесь?

От неожиданности парень уронил на землю вещи, которые держал в руках перед собой, и уставился на Сфагама удивлёнными глазами, не в силах вымолвить ни слова.

— Мастер… Неужели… А мы думали, что никогда тебя не увидим!… Пойдём скорей к Ламиссе! Она тебя всё время вспоминает… Она наверху сейчас. Мы только сегодня приехали… Недавно совсем… Надо же! Всё-таки помогают нам боги!… Ты не видел нашу повозку?

— Нет.

— Она там… — Лутимас махнул рукой в дальний конец двора, — но пойдём, пойдём скорей!

Лутимас засуетился, подбирая с земли вещи, продолжая при этом задрав голову, не отрываясь смотреть на Сфагама, будто тот мог растаять или провалиться сквозь землю.

Они поднялись наверх. Ламисса стояла лицом к окну и обернулась только на звуки шагов. В первый момент на её лице отразились растерянность и испуг. Несколько раз переводила она изумлённый взгляд со Сфагама на сияющего Лутимаса. Затем, приоткрыв рот, она хотела было что-то сказать, но так и не смогла и, сделав неуверенный шаг вперёд, почти упала в объятья Сфагама. Поцелуй Ламиссы был, как и прежде, долгим и горячим. Когда объятья разжались, Лутимаса в комнате уже не было.

— Я так часто мысленно говорила с тобой, а теперь не знаю, что и сказать… — произнесла, наконец, Ламисса, продолжая неотрывно глядеть на Сфагама жадным и неверящим взглядом своих влажных светлых глаз.

— Успеем ещё поговорить… — тихо проговорил он в ответ, осторожно касаясь её головы раскрытыми ладонями. Жаркая волна, исходящая от Ламиссы, почти ударила его по рукам и, пронизав насквозь, слегка закружила голову. «Она даже не знает, какой силой владеет», — подумал Сфагам, вновь заключая Ламиссу в объятья. Лёгкая дрожь её тела поведала ему больше, чем тысячи слов о тоске её ожидания. Он не мог, а главное, не хотел сопротивляться этой силе. Когда Сфагам принёс из своей комнаты благовония и чашу для возжигания очищающих огней, он с радостью заметил, что Ламисса стала прежней — следы растерянности и неверия в происходящее исчезли с её лица и оно засветилось спокойным тихим счастьем. Они много могли сказать друг другу, и, наверное поэтому говорить не хотелось.

Эта ночь была и похожа и непохожа на ту, перед отъездом из Амтасы. Был пьянящий аромат благовоний, и лунный свет рассыпал по скромной комнатке свои изумрудные лучи. Тела и души узнавали друг друга в тончайших ощущениях соития, будто и не было долгой, наполненной терзаниями, разлуки. Но было и особое чувство у них в эту ночь. И Сфагам, и Ламисса, не говоря друг другу ни слова, твёрдо знали, что в эту ночь будет зачат ребёнок. Читая мысли друг друга, как открытую книгу, они в безмолвном восторге ловили мгновения единения, зная, что они будут недолгими.

— Жаль, что Гембры нет, — проговорила Ламисса, с трудом переводя дух.

— А где она теперь?

— Поехала тебя искать. А куда — не знаю. Да и сама она, наверное, не знает… Будет искать, пока не найдёт. Ты ей очень дорог…

— Я думаю, она меня найдёт, — сказал Сфагам с коротким вздохом.

— Завтра… завтра я всё тебе расскажу, — прошептала Ламисса, смыкая руки за головой Сфагама и мягко, но властно притягивая его к себе.

А утром настало время беседы. Завтрак принесли в комнату, и, усадив за стол рядом с собой Лутимаса, Ламисса поведала о своих приключениях. Слушая её рассказ, Сфагам погрузился в глубокую задумчивость, не спуская с Ламиссы мягкого, но немного странного взгляда — будто он видел её впервые. Его собственный рассказ был короче — о том, что происходило с ним в гробнице, он не говорил никому. Впрочем, ей и без того хватило впечатлений: слушая о небывалом поединке Сфагама с Велвиртом, она широко раскрыла свои влажные блестящие глаза, а пальцы её бездумно крошили кусочек хлеба. Лутимас тоже перестал есть и застыл в немом внимании.

Когда долгое обсуждение приключений закончилось, Лутимас отправился собирать вещи к отъезду, и Сфагам с Ламиссой вновь остались наедине.

— …И куда ты теперь? — тихо спросила она, не поднимая глаз на своего друга.

Сфагам не ответил, и Ламисса физически почувствовала, насколько напряжённым было это его молчание.

— Ты ведь не поедешь со мной в Амтасу? Хотя я бы так этого хотела… — договорила она, ещё ниже опустив голову над столом.

Сфагам вздохнул и, встав из-за стола, подошёл к окну.

— Я не хочу тебя отпускать… но и удержать тебя не смогу, — вновь заговорила Ламисса, — ты ведь всё равно не сможешь жить как все… Я знаю…

— Я бы тоже не хотел расставаться с тобой… — сказал, наконец, Сфагам, возвращаясь на середину комнаты. Любовь и сочувствие к Ламиссе нахлынули на него с такой силой, что он едва ли не готов был забыть обо всём и навсегда уехать с ней в Амтасу.

— Почему все рассказы о приключениях влюблённых заканчиваются свадьбой? И никто не пишет о том, что у них происходит дальше, — тихо спросил он будто сам себя с грустной улыбкой. — И у нас…