Конец игры
Шрифт:
Мать еще раз попыталась возразить:
— Надеюсь, ты не собираешься посылать их на гулянье?
Но как выяснилось, отец предвидел и это возражение:
— Не только они пойдут, это уж само собой, такая возможность Янке вряд ли скоро представится, но и мы с тобой, девочка, пойдем вместе с ними!
Матери волей-неволей пришлось согласиться, и даже после некоторого раздумья она признала, что в данной ситуации это наилучшее решение:
— Раз уж пойдут молодые, лучше и нам туда пойти, по крайней мере приглядим за ними, а то ведь невесть какие братиславские фокусы они могут выкинуть, еще нас, не дай бог, осрамят перед всей деревней, нет, нельзя рисковать, пойдем вместе с ними, ты прав, отец.
Решение было принято.
Дом культуры. Футболисты устраивают вечер. Зал битком набит. Вдоль стен расставлены столы и стулья, посередине — танцевальная площадка. На сцене — духовой оркестр. Славики с Яной сидят за столом неподалеку от музыкантов. На столе — бутылка вина, четыре рюмки. Яна, которую мать ни за что не хотела пустить на вечер в джинсах (что сказали бы люди), одета в ее цветастое платье, которое висело в шкафу уже лет двадцать, как ностальгическое воспоминание о той поре, когда мать была куда стройнее. Сейчас же она — полная женщина, на полголовы выше Яны, но старое платье после небольшой переделки сидело на Яне точно влитое. Платье доходит ей до икр — местные девицы, поголовно затянутые в джинсы, пристально
— Я ошиблась в ней, это скромная, хорошо воспитанная девушка, она даже не мажется. — Яне еще не нужно подкрашивать свою и без того свежую розовую кожу. Мать это ценит, ведь и она не красится и, несмотря на это, выглядит для своих лет вполне привлекательной. Правда, тогда никто из них не мог и предположить, что мать какое-то время спустя смертельно возненавидит свой «смешной, старомодно деревенский идеал расплывшейся бабы», что после недолгого пребывания в Братиславе вид «деревенской торговки» внушит ей отвращение и она безоглядно набросится на самые новейшие изобретения косметической промышленности и безбожно станет себя терзать лечебными курсами от ожирения. Но сегодня все еще в полном порядке, мать довольна своей полнотой, отвечающей нормам общественного мнения. Она блюдет неписаный закон — ничем не отличаться от остальных. И пожинает плоды — у пани учительши буквально нет отбою от кавалеров, это ее звездный час. А девушка ее сына, это симпатичное, скромное, стройное создание (— Обратите, пожалуйста, внимание, пан магистр, — неназойливо делится она своими мыслями с местным аптекарем, одновременно председателем ФК, то бишь футбольной команды, — Янка даже не курит, а при этом учится на художницу!), это милое создание с густыми, коротко остриженными черными волосами и большими миндалевидными глазами, красиво очерченным ртом, мелкими, ровными, ослепительно белыми зубами, мальчишески узкими бедрами, маленькой упругой грудью (— Это, конечно, ее дело, Петер, но мне кажется, ей не повредило бы немножко поправиться, худа, как ни говори, кто-нибудь еще подумает, что она страдает какой-то болезнью, ты ж понимаешь, откуда людям знать, что в этих хрупких косточках такая сила!), эта очаровательная девушка — центр внимания, даже — что греха таить — завистливого восхищения. Да, мать довольна. Один отец немного портит ей настроение. В самом деле, мог бы и не быть со всеми своими бывшими учениками на «ты», право слово, это вовсе не так уж пристало ему, учитель должен держаться с достоинством, на определенном расстоянии, люди любят его, что верно, то верно, но все-таки он уже в годах и заслуги имеет, ну куда это годится, человек, которого зовут работать в министерство, ведет себя — ровно гусей вместе с ними пас. Вообще-то со своими сверстниками он и впрямь когда-то гусей пас, но сколько воды с тех пор утекло… Нет, понятное дело, он не хочет нос задирать перед ними, но с первого взгляда уже должно быть ясно, что он сознает разницу, которая, как ни верти, а все-таки есть между ними, нет, не хватает ему сознания собственного достоинства, это уж точно. Любая соплюшка, едва слезла со школьной скамьи, а уж подходит к нему и: — Товарищ учитель, разрешите вас пригласить? И он идет с каждой; ну хотя бы для виду поломался, так нет же, танцует со всеми подряд. Слава те господи, хватило ума на первый танец ее пригласить. А потом Янку. И эта тоже нарасхват. Очень быстро со всеми подружилась, подозрительно быстро. Говоря по правде, не такая уж она непутевая, как поначалу ей показалось.
В чем дело? Кто себе позволяет взять у нее из-под носа полный бокал? Ага, Петер! И этот ведет себя как охламон. Станцевал с Яной и тотчас скантовался со старыми дружками, ну ясно, футболисты, его знаменитые товарищи по команде, одна пьянь. Стоят у буфета и галдят как нанятые. Весь в отца, студент, а по виду ничем от них не отличается. Да и оделись оба так, по-деревенски, даже пиджака не накинули, недоумки чертовы, носятся здесь, вся грудь нараспашку, а еще, дескать, интеллигенты…
— Тебе бы надо передохнуть, — говорит Петер, мягко улыбаясь. — Видишь все в кривом зеркале. Знаю, что у тебя на уме, когда вот так поводишь глазами и презрительно опускаешь уголки губ. Наверное, ты уже возомнила себя госпожой министершей, для тебя здесь все не на должном уровне. Принесу-ка я тебе «сантовки». [35]
35
Безалкогольный напиток типа лимонада.
Он будто холодной водой мать окатил — такой у нее сделался вид. Петер, наблюдая за матерью уже изрядное время, понял, какая тяжелая внутренняя борьба происходит в ней — отругать его, сопляка паршивого, или… и вдруг она улыбается.
— Дуралей ты, глядишь, из тебя и получится толк, как это ты угадал, что во мне делается, — восторженно качает она головой. — Принеси-ка мне «сантовки», должно быть, вина я лишку хватила.
Настроение у Петера было неважнецкое. Размолвка с Яной, вызванная его нелепым поведением, мучила его. И постепенно, по мере того как развивались события и уменьшалась пропасть между Яной и матерью (с отцом Яна мгновенно нашла общий язык), росла его досада; он ощущал себя пятой спицей в колеснице. Петер попытался наладить с Яной прерванный контакт, но та подчеркнуто не замечала его. Он понимал: она с полным правом могла чувствовать себя обиженной; он ведь отступился от нее, да, предал ее. Как последний подонок. Как я мог так подло струсить; конечно, это задело ее. Теперь наши отношения уже никогда не станут такими, как прежде. И все-таки нет худа без добра: только сейчас, когда все уже, по сути, было потеряно (он не сомневался, что сегодняшний день Яна ему не простит), он в полную меру осознал: то, что до сих пор казалось ни к чему не обязывающей дружбой, приятно освобожденной от всех обязательств, на самом деле обязывало гораздо больше, гораздо больше, чем он себе представлял. Только теперь он понял, что значит Яна в его жизни, да, он понял, что любит ее. Туда-растуда твою птичку! Как это ей объяснить, когда она явно не нуждается ни в каких моих объяснениях. Он пытался совладать с собой, утешиться вином, разговорами с прежними товарищами, но вопреки своему желанию плюнуть на все, что было между ними, первый раз в жизни испытывал то, над чем всегда смеялся и что считал фальшивыми, комично сентиментальными выдумками жалких романистов, — называлось это, кажется, муками любви. Он смотрел на Яну, как мило, беззаботно, с редкой естественностью она веселится, одаренная способностью завязывать дружеские непринужденные отношения, но на сей раз чувствовал какой-то горький осадок. Сегодня он ревновал
к этому ее удивительному дару сближаться со всеми подряд. Противно! Это казалось ему безвкусным, рождало в нем неприязнь, даже отвращение. И то, что она окружена всеобщей любовью — уж не достигается ли это банальным, пошлым кокетством? В своей озлобленности он начинал ей приписывать корыстные, расчетливые умыслы, хотя в глубине души не без насмешки над самим собой сознавал, что несправедлив к ней. Надо бы подойти и объяснить все, не может же она думать, что я и вправду такой идиот, каким сегодня мог показаться. Да, это была почти непростительная, но все-таки — принимая во внимание обстоятельства — понятная минутная слабость.Он нерешительно направился к ней, но, увидев целый рой поклонников вокруг нее, остановился поодаль; не стану же я ей навязываться.
После каникул он открыл секрет ее бюстгальтера (кстати сказать, она носила его), а вскоре она позволила ему открыть и все остальное. Первый раз это произошло на лоне природы в Горском парке. С безгранично чистой доверчивостью влюбленной женщины она посвятила его во все таинства своего тела и души, отдалась ему вся, без остатка, и — как оба они полагали в своем наивном молодом любовном угаре — навсегда.
Однако любовь их длилась неполных два года, хотя и позже, особенно в пору, когда дальнейшая жизнь с Геленой представлялась ему бессмысленным самоистязанием, и даже тогда, когда Яна уже стала женой его друга Милана Плахого и родила дочь, он слабодушно искал утешение в воспоминаниях о ней, а еще позже, когда Яна разошлась с Миланом, да, тогда им обоим стало казаться, что своим разрывом они совершили печальную ошибку и, несмотря ни на что, принадлежат друг другу. Он даже ушел из дому и месяца два жил у Яны. Но тем временем Гелена одумалась, да и он к тому же понял, что больше, чем Яна, притягивает его ее дочка, шестилетняя Дарина; он полюбил эту маленькую обезьянку, которая тоже необыкновенно льнула к нему. А когда Гелена решила оставить ребенка, Петер — к великому огорчению и разочарованию матери — послушно и с радостью вернулся к той, что «и Янкиного мизинца не стоит», к той, что сейчас лежит на мягком сочно-зеленом ковре и ждет его прихода домой после бессонной, проведенной у матери ночи.
И вот он идет в свою квартиру, мысленно готовясь к тому «страшному потрясению», когда обнаружит там мертвой ту, которая должна быть еще в Праге.
8
Домой Петер пришел в четверть девятого утра. В квартире уже были сотрудники уголовного розыска ОБ; [36] вызвала их по телефону Амалия Кедрова, которая намеревалась убрать «квартиру пана режиссера и приготовить ему фриштик». Она первая нашла Гелену мертвой и потому сразу же была подвергнута свидетельскому допросу. Показания старушка давала в довольно раздражительном тоне и полностью все отрицала. На вопрос, видела ли она кого-нибудь чужого, входившего в квартиру, она безоговорочно ответила: «Нет!», но чуть погодя добавила: «По крайности нынче ночью никого не видала!» Когда ее попросили уточнить ответ, она лишь показала на свои уши и объяснила, что она «глухая, как пень». Замечание молодого, стройного подпоручика она отразила тем, что на удивление спокойно, без тени раздражения уточнила: «Окромя того, что я глухая, как пень, я ишшо и слепая, как крот, почему и ношу очки с девятью диоптриями, я бы не услыхала, даже если б в пана режиссера стреляли из пушки». Ревностный подпоручик снова возразил ей: «Не понимаю, как вам, так сказать, допустимая слепота может помешать услышать выстрел из пушки». На сей раз Амалия Кедрова справедливо возмутилась и обрушилась на подпоручика; дескать, он оскорбил ее, так как словами «допустимая слепота» обвинил в обмане — ведь его слова берут под сомнение ее правдивое утверждение, что она слепая, как крот. Подпоручик залился симпатичным мальчишеским румянцем, в особенности когда заметил, как коллеги откровенно забавляются его разговором с Амалией Кедровой; но и это не остановило его; с юношеским задиристым упрямством он заявил Амалии Кедровой, что вопреки ее утверждению насчет очков он не видит на ее носу никаких очков, что в самом деле было неоспоримой истиной. Но старушка играючи отбила и этот удар исключительно простым способом — она вытащила очки из глубокого кармана своего закрытого передника, сунула их ему под нос и торжествующе прокаркала:
36
Общественная безопасность (органы охраны общественного порядка).
— А это что? Бинокль?
— Почему же в таком случае вы носите их не на глазах, а в кармане? — спросил подпоручик, который постепенно, но явно начинал терять терпение.
— Чтоб вам больше пондравиться, пан стражник, — ответила Амалия Кедрова под общий смех коллег подпоручика.
Своеобразная форма ее показаний внесла в мрачную обстановку фривольный привкус фарса.
Передвигала ли она что-нибудь?
— Не-е. Даже этого ножа не коснулася.
— Это еще посмотрим, — пробурчал подпоручик и бросил нетерпеливый взгляд на мужчину, сидевшего на корточках возле кухонного ножа, что лежал рядом с обнаженным телом Гелены Барловой.
— Сомневаюся, чтоб убийца был таким простофилей и не стер с ножа своих пальцев, — язвительно заметила зловредная старушечка и, как вскоре выяснилось, была права.
Ага, дактилоскоп, отпечатки пальцев, сообразил Славик. Он сидел в глубоком мягком кресле, обтянутом золотистым бархатом, и безучастно наблюдал за происходившим в своей гостиной. Если он до этого опасался, способен ли будет изобразить естественное изумление, когда вернется домой и обнаружит там мертвую Гелену, то, как оказалось, ему ничего не пришлось изображать — он действительно был поражен. Присутствие людей из уголовного розыска было для него полной неожиданностью, ибо он совершенно не учел вероятности, что, кроме него, Гелену может обнаружить кто-то иной; это так его потрясло, что он панически растерялся. И вправду, старухе Кедровой сегодня нечего было здесь делать, но все равно, он должен был принять во внимание и эту возможность. Такие просчеты в моем положении абсолютно непозволительны.
Когда он увидел Гелену, лежавшую на толстом сочно-зеленом ковре, и кухонный нож со следами запекшейся крови на лезвии, в памяти всплыли все подробности ночного ужаса с такой силой, что он зашатался — пришлось опереться о плечо худого, лет сорока пяти мужчины в сером костюме, который как раз в эту минуту обратился к нему с вопросом, узнает ли он свою жену.
Нет, это было не так, мужчина говорил что-то об идентификации трупа, да, и я лишь кивнул, да, это моя жена, и меня вдруг потянуло на рвоту, я тотчас зажал рот ладонью. «Вам плохо?» — спросил этот человек и обменялся каким-то странным взглядом с другим мужчиной, тоже в гражданском, но без пиджака, я проглотил свою рвоту и сказал «уже лучше», и ко мне сразу же подошел тот второй мужчина, тот, без пиджака, в легкой летней рубашке с засученными рукавами, «я доктор Геловский», он подал мне руку, мягкую и теплую, как-то долго держал мою ладонь в своей, потом прижал палец к моей лихорадочно пульсирующей артерии на запястье, парень этот, должно быть, голубенький, подумал я и с отвращением вырвал свою ладонь из его мягкой, теплой руки, а он опять посмотрел на того человека в сером костюме, с веером морщин в уголках глаз и глубоким поперечным шрамом посередине лба, слегка покачал головой, точно хотел сказать: не симулирует, в самом деле его проняло. Покопавшись в своем портфеле, «дам вам что-нибудь успокоительное», он сунул мне белую таблетку и добавил: «просто легкий транквилизатор».