Конец конца Земли

Нельзя сказать, чтобы черта, разделяющая бедные и богатые районы, не имела никакого отношения к другой разделительной черте, но все-таки эта первая была не настолько тесно связана с географией, и пересечь ее мне было проще. Зачарованный элитарным университетским образованием, я мечтал, как в самом скором будущем ниспровергну капиталистическую политэкономию посредством теории литературы, пока же образование позволяло мне чувствовать себя совершенно свободно на стороне богатства. В чопорном ресторане мидтауна, куда нас привела на ланч бабушка Ви, приехавшая навестить внучку, мне вручили синий пиджак – к черным джинсам: этого оказалось совершенно достаточно, чтобы меня не выставили за дверь.

Я был чересчур идеалистом, чтобы желать больше денег, чем тратил, и чересчур гордецом, чтобы завидовать Хейслеру: богатые были для меня курьезом, вызывавшим любопытство как показным потреблением, так и столь же показной бережливостью. Другие дедушка и бабушка Ви, когда мы гостили в их загородном доме, демонстрировали мне висевшие в гостиной миниатюры Сезанна и Ренуара и потчевали нас черствым магазинным печеньем. В «Таверне» в Центральном парке, куда нас пригласили на ужин свойственники моего брата Боба, чета психоаналитиков, чья квартира была немногим меньше, чем у Лизы Альберт, я, к своему потрясению, узнал, что за овощи к стейку придется доплатить. Для тестя Боба деньги, казалось, не имели ни малейшего значения; впрочем, мы заметили, что туфля у тещи обмотана изолентой. Хейслер тоже не чуждался широких жестов – например, оплатил невесте Тома билеты, чтобы она прилетела из Чикаго на выходные. Однако же за переделку лофта заплатил Тому всего лишь двенадцать с половиной тысяч: нью-йоркский подрядчик обошелся бы ему раз в восемь дороже.

Мы с Томом не знали себе цену. Брат слишком поздно сообразил, что мог запросить с Хейслера в два-три раза больше, я же покинул Манхэттен в середине августа, задолжав больнице Святого Луки двести двадцать пять долларов. Чтобы отпраздновать конец лета и, если мне не изменяет память, нашу помолвку, мы с Ви отправились в ресторан «У Виктора» на Коламбус-авеню, куда частенько захаживал ее бывший парень-кубинец. Я начал с супа из черной фасоли и, проглотив несколько ложек, почувствовал, что фасоль будто бы ожила и с какой-то злорадной силой впивается мне в язык. Я сунул палец в рот и вытащил узкий осколок стекла. Ви подманила официанта и пожаловалась на случившееся. Официант вызвал управляющего, тот извинился, осмотрел осколок, унес, а вернувшись, выпроводил нас из ресторана. Я прижимал к языку салфетку, чтобы остановить кровотечение, и на пороге спросил, можно ли унести ее с собой. «Да-да», – ответил управляющий и закрыл за нами дверь. Мы с Ви поймали единственное за все лето такси и направились в больницу Святого Луки, которая находилась неподалеку от нашего дома. В конце концов врач сообщил, что порез скоро заживет, зашивать его не требуется, однако же, чтобы получить эту информацию и прививку от столбняка, мне пришлось просидеть там два часа. Напротив меня в коридоре, где я дожидался приема, лежала на каталке юная афроамериканка с огнестрельным ранением в живот. Из раны сочилась розоватая жидкость, но жизни это явно не угрожало. Как сейчас помню отверстие – судя по размеру, от пули двадцать второго калибра: то самое, чего я так боялся.

Пятнадцать лет спустя, успев жениться и развестись, я обзавелся рабочей студией в лофте на Сто двадцать пятой улице, в котором, вспомнив науку Тома, самостоятельно обшил стены гипсокартоном и подключил розетки. Я научился распоряжаться деньгами и ухитрился прикупить дешевое местечко в Гарлеме, поскольку уже не боялся города. Я общался с жившими в доме гарлемцами, после работы ходил в южную часть Манхэттена и спокойно гулял с друзьями по алфавитным авеню, которые понемногу колонизировала белая молодежь. Со временем на прибыль с продаж книги, написанной в Гарлеме, я и сам купил квартиру в Верхнем Ист-Сайде и превратился в человека, который водит младших друзей и родственников на ужин в слишком дорогие для них рестораны.

Городская разделительная линия стала более проницаемой, по крайней мере в одном направлении. Белая власть вновь утвердила свое господство посредством полицейских операций и бремени цен на недвижимость. По прошествии времени самым примечательным в эре белого страха кажется то, что она продлилась так долго. Из всех ошибок, которые я совершил, очутившись в Нью-Йорке в двадцать один год, больше всего жалею о том, что не догадался: здешние черные боятся меня едва ли не больше, чем я их.

Тем летом в последний мой день на Манхэттене я получил от Грега Хейслера чек за четыре недели работы. Чтобы его обналичить, мне пришлось наведаться в «Европейский американский банк», странное шестиугольное зданьице, которое торчало на унылом клочке лесопарка, отрезанном от юго-восточного бока Сохо. Уже не помню, сколько стодолларовых купюр мне там дали – то ли шесть, то ли девять, – но нести такую сумму в кошельке я побоялся. Прежде чем покинуть банк, я тайком сунул банкноты в носок. Стояло ясное августовское утро из тех, в которые холодный фронт сдувает с городских небес всю дрянь. Из банка я направился прямиком к ближайшей станции метро, опасаясь за свое богатство и надеясь, что те, кому деньги в моем носке нужнее, чем мне, признают во мне бедняка.

Почему так важны птицы

Если бы вы могли увидеть всех птиц на свете, вы увидели бы целый мир. Пернатые создания обитают в каждом уголке каждого океана и в столь суровых краях, что, кроме птиц, там никто не живет. Серые чайки выводят птенцов в чилийской пустыне Атакама, одном из самых засушливых мест на Земле. Императорские пингвины откладывают яйца зимой в Антарктиде. Ястребы-тетеревятники гнездятся на берлинском кладбище, где похоронена Марлен Дитрих, воробьи – на манхэттенских светофорах, стрижи – в морских пещерах, грифы – на отвесных скалах в Гималаях, зяблики – в Чернобыле. Многочисленнее птиц лишь те формы жизни, которые можно увидеть только в микроскоп.

Чтобы выживать в столь разных условиях, существующие в мире десять тысяч или около того видов птиц в результате эволюции обрели великое множество форм. Размерами птицы варьируются от страусов, которые широко распространены в Африке и чей рост достигает двух с половиной метров, до обитающих исключительно на Кубе колибри-пчелок, чья величина оправдывает название. Клювы у птиц бывают огромные (как у пеликанов и туканов), крошечные (как у короткоклювки), длиной с туловище (как у колибри-мечеклювов). Некоторые птицы – расписные овсянковые кардиналы в Техасе, гульдовы острохвостые нектарницы в Южной Азии, многоцветные лорикеты в Австралии – раскрашены ярче любого цветка. Другие же щеголяют разными оттенками коричневого, коих в словаре орнитолога-таксономиста несметное количество: рыжеватый, бурый, ржавый, пшеничный, красновато-желтый.

Не менее разнообразны и повадки птиц. Одни очень общественные, другие анти. Фламинго и африканские красноклювые ткачики собираются в миллионные стаи, длиннохвостые попугаи строят из веточек целые птичьи города. Нырки расхаживают по одиночке по дну горных рек, странствующие альбатросы скользят по воздуху на крыльях размахом в три метра, и на пять сотен километров от них нет больше ни единого альбатроса. Новозеландские веерохвостки дружелюбны и, встретив на тропинке человека, охотно следуют за ним. Если чересчур долго смотреть на каракару, она спикирует и попытается разбить вам голову. Калифорнийские земляные кукушки сообща охотятся на гремучих змей: одна птица отвлекает, вторая атакует змею. Пчелоеды едят пчел. Рыжегорлые дроздовые листовники копошатся в листве. Гуахаро, уникальный вид ночных птиц, обитающих в тропиках Южной Америки, на лету хватают авокадо с деревьев; коршуны-слизнееды проделывают то же самое, но со слизнями. Толстоклювые кайры ныряют в воду на глубину до двухсот метров, сапсаны пикируют с высоты со скоростью триста сорок километров в час. Ротакоа всю жизнь проводит у пруда площадью в четверть гектара, голубой лесной певун мигрирует в Перу и снова возвращается на то же дерево в Нью-Джерси, где гнездился годом ранее.

Птицы не милые и не пушистые, их не хочется потискать, однако же во многих отношениях они больше похожи на нас, чем другие животные. Они искусно строят дома и растят в них детей. Устраивают себе долгие зимние каникулы в теплых краях. Какаду отличаются незаурядным интеллектом: решают головоломки, с которыми не справились бы шимпанзе. Вороны любят играть. (Посмотрите ролик на YouTube, в котором ворона съезжает на пластмассовой крышечке с заснеженной крыши, после чего с крышечкой в клюве возвращается на гребень и снова катится вниз.) Птицы, как мы, наполняют мир песнями. В европейских предместьях заливаются соловьи, в центре Кито – дрозды, в Чэнду – очковые кустарницы. У синиц-гаичек настоящий сложный язык, на котором они общаются не только друг с другом, но со всеми птицами в округе – например, оповещают о приближении хищников. Некоторые лирохвосты в Восточной Австралии насвистывают мелодии, которые их предки без малого сто лет назад могли перенять у игравших на флейте поселенцев. И если долго фотографировать лирохвоста, возможно, он включит в свой репертуар и звуки вашего фотоаппарата.

Но есть у птиц и умение, которым мы не обладаем, – разве что в мечтах: они могут летать. Орлы с легкостью ловят восходящие потоки, колибри зависают в воздухе, перепелки взлетают так стремительно, что заходится сердце. Траектории птичьих полетов связывают планету сотней миллиардов нитей: от дерева к дереву, от континента к континенту. Птицам мир никогда не казался огромным. Вырастив потомство, стриж около года проводит в воздухе – сперва летит в Центральную и Западную Африку, потом обратно в Европу, ест, спит, линяет на лету, не приземляясь. Молодые альбатросы целых десять лет проводят над открытым океаном, прежде чем вернуться на сушу высиживать птенцов. Ученые зафиксировали случай, когда малый веретенник за девять дней без остановок преодолел 11 690 километров от Аляски до Новой Зеландии; пересекая Мексиканский залив, краснозобый колибри теряет до трети своего и без того невеликого веса. Исландский песочник, вид небольших береговых птиц, ежегодно летает с Огненной Земли в канадскую Арктику и обратно; один песочник-долгожитель, названный «В95» (по кольцу на лапке), пролетел больше километров, чем расстояние между Землей и Луной.

Впрочем, есть одно важное свойство, которым обладают люди в отличие от птиц: способность влиять на окружающую среду. Птицы не выступают в защиту болот, не регулируют рыболовный промысел, не устанавливают в гнездах кондиционеры. У них есть лишь инстинкты да физические возможности, дарованные эволюцией. И то, и другое служило им верой и правдой очень долго, на сто пятьдесят миллионов лет больше, чем люди обитают на Земле. Теперь же люди меняют планету – поверхность, климат, океаны – так стремительно, что птицы не успевают адаптироваться. Вороны и чайки благополучно кормятся на наших свалках, дрозды и коровьи трупиалы – на пастбищах для скота, малиновки и бюльбюли – в городских парках. Но будущее большинства видов птиц зависит от нашей решимости сохранить их. Стоят ли они наших стараний?