Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки

В голосе Вайнберга было мало уверенности. Глубоко внутри он, конечно, знал, что теория суперструн на самом деле — это прорыв в физике, гигантский скачок вперед. Вскочив, он забегал по комнате. Он брал в руки разные предметы, вертел их с отрешенным видом, клал назад, все время продолжая говорить. Он повторял снова и снова, что его вера в то, что окончательная теория в физике будет представлять собой самое фундаментальное из всех возможных достижений науки — базис всех других знаний. Конечно, некоторые комплексные явления, такие как турбулентность, экономика или жизнь, требуют своих собственных, особых законов и обобщений. Но если кто-то спросит, почему эти принципы истинны, добавил Вайнберг, то этот вопрос ведет к окончательной теории физики, на которой все держится.

— Вот что делает науку иерархией. И это в самом деле иерархия, а не просто беспорядочно сплетенная сеть.

Многие ученые не могут вынести эту истину, сказал Вайнберг, но от нее не убежать.

— Их окончательная теория — это то, что объясняет наша окончательная теория.

Если неврологи когда-нибудь объяснят сознание, то сделают это, используя термины мозга, «а мозг представляет собой результат исторических случайностей и общих принципов химии и физики». Наука, несомненно, будет развиваться после окончательной теории, возможно, вечно, но она что-то потеряет. «Будет чувство грусти» в отношении достижения окончательной теории, сказал Вайнберг, так как она приведет к завершению великого поиска фундаментальных знаний.

По мере того как Вайнберг продолжал говорить, он рисовал окончательную теорию, используя все возрастающее количество негативных терминов. Когда я спросил, будет ли когда-нибудь прикладная струнная теория, Вайнберг поморщился. [В книге «Гиперпространство» (1994) физик Мичио Каку (Michio Kaku, Hyperspace)предвидел день, когда прогресс в струнной теории позволит нам посетить другие Вселенные и путешествовать во времени.] Вайнберг предупредил, что «пески истории науки белы от костей» тех, кто не смог предвидеть применение разработок в науке, но прикладную струнную теорию «трудно себе представить».

Вайнберг также сомневался, что окончательная теория устранит все пресловутые парадоксы квантовой механики.

— Я склонен думать, что это просто загадки в том смысле, в каком мы говорим о квантовой механике, — сказал Вайнберг.

Один из способов решить эти загадки, добавил он, это принять мультимировую интерпретацию квантовой механики. Предложенная в пятидесятые годы, эта интерпретация пытается объяснить, почему акт наблюдения физиком заставляет частицу, такую как электрон, выбирать только одну орбиту из многих, допускаемых квантовой механикой. В соответствии с данной интерпретацией, электрон фактически следует по всем возможным орбитам, но в разных Вселенных. Но в этом объяснении есть свои, вызывающие беспокойство аспекты, согласился Вайнберг.

— Может быть еще одна дорога в параллельном времени, где Джон Уилкс Бутс (в 1865 году смертельно ранил президента Линкольна. — Пер.}не попал в Линкольна и… — Вайнберг помедлил. — Я в некотором роде надеюсь, что вся проблема уйдет, но такого может и не случиться. Может оказаться, что таким образом устроен мир.

А стоит ли ожидать от окончательной теории, что она сделает мир понятным, или это слишком? Я не успел закончить вопрос, а Вайнберг уже начал кивать.

— Да, это слишком, — ответил он.

Правильным языком науки является математика, напомнил он мне. Окончательная теория «должна сделать так, чтобы Вселенная показалась правдоподобной и так или иначе узнаваемо логичной для людей, знакомых с языком математики, но может пройти много времени до того, как это будет иметь смысл для других людей». Окончательная теория также не обеспечит человечество руководством, как жить.

— Мы научились полностью разделять ценные суждения и истинные суждения, — сказал Вайнберг. — Не представляю, чтобы мы вернулись назад и стали их соединять.

Наука «несомненно, способна помочь найти последствия твоих действий, но она не может сказать, каких последствий тебе следует желать. И вот это кажется мне абсолютной разницей».

Вайнберг непримиримо относился к тем, кто предполагал, что окончательная теория откроет цель Вселенной или «Божий разум», как однажды выразился Стивен Хокинг (Stephen Hawking). Как раз наоборот. Вайнберг надеялся, что окончательная теория исключит мечтательные раздумья, мистицизм и суеверия, заполняющие мысли многих людей, даже физиков.

— Пока мы не знаем фундаментальных правил, — сказал он, — мы можем надеяться, что найдем что-то типа заботы о людях, например, какой-то направляющий божественный план, встроенный в базовые правила. Но когда мы обнаружим, что базовые правила квантовой механики и некоторые принципы симметрии безличностны и холодны, то получим демистифицирующий эффект. По крайней мере, мне хотелось бы увидеть именно это.

Лицо Вайнберга посуровело, и он продолжил:

— Несомненно, я не стану спорить с людьми, утверждающими, что физика в моем или ньютоновском стиле в некотором роде разочаровала. Но если таков мир, то нам лучше это знать. Я вижу его как часть взросления наших особей, это похоже на то, как ребенок узнаёт, что никаких эльфов не существует. Лучше узнать, что эльфов нет, хотя мир с ними более восхитителен.

Вайнберг прекрасно понимал, что много людей жаждут другого послания от физики. Утром в день интервью он услышал, что Пол Дэвиес (Paul Davies), австралийский физик, получил премию в один миллион долларов за «продвижение общественного понимания Бога, или духовности». Дэвиес написал множество книг, самой заметной из которых является «Божий разум» (The Mind of God), высказывая предположение, что законы физики открывают план, лежащий в основе природы, план, в котором человеческое сознание может играть центральную роль. Рассказав мне о премии Дэвиеса, Вайнберг невесело рассмеялся.

— Я думал послать Дэвиесу телеграмму и спросить: «А ты случайно не знаешь какой-нибудь организации, готовой заплатить миллион за работу, показывающую, что никакого божественного плана не существует?»

В «Мечтах об окончательной теории» Вайнберг довольно резко обошелся со всеми разговорами о божественном плане. Он поднял неприятный вопрос о человеческих страданиях. Что это за план, допускающий Холокост и другие бесконечно злые дела? Кто это запланировал? Многие физики, потрясенные силой своих математических теорий, предположили, что Бог — геометр. Вайнберг ответил, что не видит, почему нам следует интересоваться Богом, который кажется так мало заинтересованным в нас, независимо от того, насколько он хорош в геометрии.

Я спросил Вайнберга, что дает ему силу поддерживать такое мрачное (и, по-моему, точное) видение состояния человечества.

— Мне в некотором роде нравится моя трагическая точка зрения, — ответил он с легкой улыбкой. — В конце концов, что бы вы предпочли увидеть — трагедию или… — он помедлил, улыбка сошла с его губ. — Ну, некоторые люди предпочли бы увидеть комедию. Но… Я думаю, что трагический взгляд добавляет жизни определенное измерение. В любом случае, это лучшее, что у нас есть.