Конец Осиного гнезда (Рисунки В. Трубковича)

Когда Наклейкин затих, неизвестные заговорили между собой, и Таня поняла, что это немцы.

Один из них подошел к Тане, осветил ее лицо фонариком и, подмигнув, толкнул в плечо и скомандовал: «Шнелль, марш!…»

И Таня помчалась, не чувствуя под собой ног.

— А сегодня сволокли зверя на кладбище,- закончил Фома Филимонович.

Так закончилась жизнь предателя.

Затем старик сообщил мне последнюю новость: партизаны ходили в рейд, разгромили гитлеровский гарнизон, захватили большой обоз с оружием и продовольствием.

Я поблагодарил Фому Филимоновича за новости. Он предупредил меня, что скоро придет топить мою печь.

Я вернулся к себе, а часа через три в комнату ввалился Кольчугин с дровами.

— Гауптман прибыл,- доложил он, складывая дрова.

— С медведем?

— Ну прямо…- усмехнулся старик.- Вместо медведя тетеревов настреляли.

— Много?

— С полдюжины.

— Ого!

— Да разве это охота? Баловство одно!- заметил Фома Филимонович.- Двое суток- и полдюжины! Только время убили.

Я высказал предположение, что виновны тут, видимо, не охотники- война распугала дичь. Старик возразил: дичи в лесу много, а вот охотники- шляпы. Не знают, где хоронится птица.

— А то Похитун!- возмущался он.- Какой же из него охотник!Балбеска сущая! Обсевок какой-то… рвань! Смотреть на него тошнехонько. Он пьяный не отличит тетерева от своих сапог, а еще хвастается: я да я… А что он? Тьфу! — И дед сплюнул.- Ввернул я ему как-то, что, мол, не годится, когда курица хочет петухом петь. Так он обозлился! Ну и пусть себе… А дичинки в наших лесах на всех хватит.

Достав из поддувала уголек и присев на корточки спиной к дверям, Фома Филимонович начертил на полу неровный круг и объяснил мне, что это лес. Затем он обозначил Опытную станцию, озеро, реку, протоку, зимник и поставил крестики там, где, по его твердому убеждению, должна таиться дичь.

В это время распахнулась дверь, и на пороге появился Гюберт. На нем был охотничий, ладно сшитый костюм и мягкие меховые сапоги.

Он пнул носком сапога Фому Филимоновича пониже спины. Тот вскочил, и Гюберт прошел в комнату.

В глазах старика, как мне почудилось, мелькнул недобрый огонек. Я по себе знал, что самая сильная обида это та, на которую нельзя ответить, и отлично понимал Фому Филимоновича.Бросив несколько поленьев дров в печь,он собрался уже выйти, как Гюберт спросил, подозрительно разглядывая примитивный чертеж на полу:

— Чем занимаетесь?

Вопрос мог быть обращен и ко мне и к Кольчугину. Я решил ответить за обоих и сказал:

— Спорим насчет охоты.

Гюберт сел на стул и, уставившись на Фому Филимоновича холодными глазами, спросил:

— А ты понимаешь что-нибудь в охоте?

— А почему я не должен понимать? Чай, годков тридцать брожу по лесу. Собаку на этом деле съел.

— Собаку…- усмехнулся Гюберт, что с ним бывало редко. (И я решил, что он вернулся из лесу в хорошем настроении.)- А ходишь на охоту?

Фома Филимонович поскреб затылок:

— Это дело сложное. Надо коменданту города в ножки кланяться, а я не хочу -стар уж, да и характер не таков.И опять-таки с ружьишком дело дрянь…Совсем дрянь!

— Плохое?

— Никакого нет.

— Выходит, что дрянь не с ружьишком, а без него?- заметил я.

— Так оно и выходит,- согласился Фома Филимонович, порываясь покинуть комнату.

Но Гюберт его остановил:

— Погоди!… Ты и в самом деле охотник?- спросил он.

— А зачем мне брехать при седой голове,- ответил старик.-Я,можно сказать, потомственный охотник. Прадед мой, дед и батька- все были отчаянные медвежатники да и дичинкой не гнушались. Особенно боровой. Мне довелось еще промышлять в лесу с батьковским самопалом. Старинная такая штуковина! Как вдаришь из нее, так и оглохнешь сразу.

В глазах Гюберта я заметил искорки заинтересованности. Лицо заметно оживилось.Я еще не видел его таким и вспомнил слова Доктора: «Гауптман Гюберт — какой-то маньяк».

Гюберт, не сводя глаз с Кольчугина, спросил:

— Почему же ты до сих пор молчал?

— А зачем лезть на глаза?- смело ответил Фома Филимонович.- Да и опять-таки, проводник у вас есть, господин начальник.

— Это кто же? — подняв брови, осведомился Гюберт.

— А господин Похитун…

Гюберт опять усмехнулся и проговорил:

— Какой из него проводник?Он понимает в охоте так же,как ты в астрономии.

— Вот, вот!.- подхватил Фома Филимонович.- И я то ж говорю… С его мордой пристало только кассы взламывать. Кабы такой егерь в доброе старое время моему хозяину попался, он бы за него и щенка последнего не дал. Ей-богу!

Я опасался,что прямота в высказываниях Кольчугина не понравится гауптману, но этого не произошло.

— Твой хозяин, видно, требовательный был человек?

— Он был человек правильный, серьезный и охотник отменный! Царство ему небесное.- И старик перекрестился, заведя под лоб хитрые глазки.

— Это хорошо,- одобрил Гюберт.- А как звали твоего хозяина?

— Карлом Карловичем Эденбергом… Первостатейный был хозяин.

— Эденбергом?!- воскликнул в удивлении Гюберт.

— Да,- подтвердил Фома Филимонович.

— Так ты у Эденберга служил?

— Без малого семнадцать годков.И не служил, а работал,-поправил дед.- Сам и в могилу положил старика в шестнадцатом году.Золото, а не человек! Такого днем с огнем теперь не сыщешь: требовательный, и добрый, и горячий. Для всякого человека у него хорошее слово припасено. На семь годков старше меня был и рано ушел. Такому жить бы да жить…

Во мне зрело твердое убеждение, что Фома Филимонович врет самым отчаянным образом. Я был поражен его смелостью и находчивостью и, признаться, немного струхнул за деда.Струхнул потому, что у меня складывалось впечатление, что по странному совпадению Гюберт знал этого Эденберга.Я побаивался,что старик запутается. Действительно, в здешних местах до революции существовал такой помещик. Об этом мне Фома Филимонович как-то рассказывал. Это было связано с Наклейкиным, отец которого служил управляющим имения у этого помещика. Но Фома Филимонович не работал у помещика,работал его двоюродный брат, по фамилии тоже Кольчугин. И по рассказу Фомы, не таким уж милым человеком был этот Эденберг, каким расписывал он его сейчас…