Конец старых времен

— Леший вас побери, — говорил полковник, — почему вы не рубите где-нибудь на склоне и не свозите лес зимой, на санях, когда снега по горло? Вы что, с управляющим лесопилки спелись или с крестьянами?

Никогда бы я не подумал, что наш лесничий позволит кому-либо дуть на свою кашу. Он не ответил ни слова, а вскоре они с князем опять были друзьями. И я подумал, что полковник все-таки кумекает в делах, в которые вмешивается, и еще — что он разгадал какие-то тайные ходы Рихтеры. Вот откуда, верно, эта снисходительность, вот откуда эта дружба! У князя нюх на всякое жульничество — значит, лучше быть с ним в добрых отношениях.

Однако такое соображение объясняло далеко не все. Слуги и прочая челядь, которым князь отдавал распоряжения, были ему равно преданы; а ведь у тех на совести не было никаких пятен, они-то уж ни на чем не могли облапошить хозяина. Это обстоятельство сильно меня занимало. Я стал приглядываться к князю, стал следить за каждым его шагом. В поведении его, кроме некоторого чудачества, не было ничего примечательного. Он слонялся по двору, по коридорам, тут с кем-нибудь пошутит, там кого-нибудь отчитает. Но в том, как он ходил, как звенели его шпоры, как резко распахивал он двери, как помахивал нагайкой, — во всем этом было и впрямь нечто княжеское. Молодцы Котеры дрожали перед ним, и если б он приказал, они бросились бы хоть в огонь. Он так умел посмотреть на них, так протянуть руку, когда чего-нибудь хотел, — протянуть лишь слегка, лишь намеком, по с таким нетерпением и величавостью, словно какой-нибудь маршал, который не размахивает руками, а ограничивается лишь мягким мановением кисти. При этом лицо полковника выражало издавна укоренившуюся привычку повелевать. Когда князь шел к обеду — казалось, даже коридор впереди него опускается под уклон, и всегда находился кто-нибудь, кто распахнул бы перед ним дверь. Короче, с тех пор как князь появился в Отраде, к нам вернулся прежний дух, и слугам казалось, что возвратился герцог Марцел Пруказский.

— Вы на ваших людей не смотрите, — говорил поверенный пану Стокласе. — Они счастливы, когда могут делать то, к чему привыкли. А я утверждаю, что он авантюрист. Чего вы с ним носитесь? Зачем кормите? Что вас за это ждет? В один прекрасный день он над вами же и посмеется. Люди такого сорта не знают иных занятий, кроме как выискивать, где бы наесться да напиться на даровщинку. Князь он там или нет, а я бы послал его ко всем чертям.

Все это было впустую. Я, Китти, Сюзанн, Михаэла и Эллен стояли на стороне Алексея Николаевича. Рихтера был с ним заодно, и в кухне (по крайней мере вначале) его не давали в обиду. Сказать по правде, все влюбились в князя. Одной нравились его усы, другой — глаза, третьей — его великолепный, тонкий, стройный и гордый стан, четвертой — его манера речи, пятой — смех. И каждая девица, сколько их там ни было, находила в его лице какую-нибудь особую черточку или знак, подтверждавший ей, что он — князь. Им казалось — человек этот хранит некую тайну.

То, что почитается красотою на кухне, приобретает порой образ обманувшего счастья. Образ сказки. Образ принца и Золушки!

Такую-то песенку и пели у плиты в полном единодушии. Каждая из этих девушек ждала какого-нибудь исключительного события, ибо ведь должна же когда-нибудь измениться злая судьба! Все верили, что ходит по свету счастливый случай, ищет одну из них. Верили в воздушные замки счастья. У кого же ключи от его ворот? Не у князя ли Алексея? Он беден — и богат, именит — и безымянен. Нынче он в том же положении, что ты или я, а завтра, быть может, судьба его обернется…

Однако и в кухнях царят духи раздора. Старая ключница Вероника называла князя потаскуном и утверждала, что застигла его, когда он пробовал, какие двери запираются на ключ, а какие — на щеколду.

— Потаскун он, говорю, потому как пробовал-то он двери тех комнат, где девчонки живут.

Мы подняли Веронику на смех, но Корнелия вскинула голову и ушла, вертя задом.

Знал ли князь, что думают о нем адвокат, Стокласа и кухарки? Был ли у него какой-нибудь план? Роились ли какие-нибудь мысли в его голове, когда он закрывал за собой дверь своей комнаты? Я думаю, он только хохотал. И, если не ошибаюсь, он, хлопнув по плечу своего слугу, внушал ему следующее: «Пей и ешь, сколько душа просит! Не отказывай себе ни в чем, веселись, ибо за этим периодом изобилия последуют трудные времена. Итак, отваливай кусок побольше от головки сыра, набивай брюхо паштетами и хватай весь противень, когда тебе предлагают булочку. Старайся как можешь, приятель, и пей, как только сумел научиться. Предвижу, настанет конец этому блаженству, а так как ты еще лет десять-двадцать (если смотреть на вещи здраво) не можешь рассчитывать на жалованье, которое должен тебе батюшка царь, то придется тебе скоро свистеть в кулак. Что же до женского пола, Ваня, то не лезь в чужой огород, но уж коли прельстит тебя чье-нибудь пухлое плечико — воспользуйся свободой, которую я тебе даю. Однако, как бы близко ни сошелся ты со своею подружкой, не говори с ней о вещах ничтожных и мелких, а старайся представить ее взору все то, что было благородного и прекрасного в нашей жизни».

Детской игрой было для меня угадать и ответ слуги: «Я, ваша светлость, буду слушаться вашего приказа, как слушался в походах, по, пуля меня срази, не помню я ничего такого, о чем вы говорите. Ну, что прекрасного было в вашей и в моей жизни? Чесотка да обмороженные руки-ноги! И голодные мы были, как волки. А остальное — из памяти вон».

«Так, — мог сказать на это князь, подпирая голову рукой, как человек, погруженный в воспоминания. — Значит, ослиная твоя башка, ты уже не помнишь, как стояли мы под Пензой, готовые к атаке, а ночь была как чудо! Не помнишь звездное небо, когда на каждого солдата приходился целый миллион блистающих звезд! Не помнишь, как мы, приподнявшись на стременах, скакали к полотну железной дороги! И не помнишь, как рекой текла кровь благородного воинства, осененного крестом и кокардами, в которых всегда — частица нашего царя!»

«Разрази меня гром, — ответил, должно быть, Ваня, почесывая за ухом, — это я помню! Очень даже помню, только, сдается мне, измолотили нас там, как солому».

Я дал бы голову на отсечение, что вскоре Ваня уже усердно поддакивал своему господину. Князь был волшебник и умел водить за ниточку таких простачков, как его слуга. То же самое проделывал он и с детьми, то есть с Китти и Марцелом. Оба прямо-таки голову потеряли. Видно было, как они вертятся вокруг конюшни, как за каждым углом подстерегают князя. А тот рассказывал им о России, о ее деревьях, о Москве и Кавказе, о реках, обильных рыбой, и о людях, которые (как и сам он) ждут возвращения царя. В такие минуты он становился серьезным и брал обоих подростков за руки, твердя, что в день возвращения под всеми золотыми куполами зазвонят колокола и по Москве прокатится клич безмерного ликования.

— Верность, верность старым временам! — повторял он, и лицо его выражало подлинность того, что было у него на языке.

Если и есть здесь что-то смешное, так, пожалуй, лишь то, что подобные вещи он говорил детям, — и еще, что говорил-то все это человек, прошедший огонь, и воду, и медные трубы, картежник и враль. Бес его знает, как столь далекие друг от друга вещи (то есть вера и обман)] могут уместиться в одной голове…

Нам с мисс Эллен, недоступным беспочвенным мечтаниям, не нравилась такая зависимость Китти от полковника.

У нашей маленькой барышни, как вам известно, матушки не было, а хозяин по горло увяз в хлопотах об Отраде. И мы с шотландкой решили обратить внимание барышни Михаэлы на то, до какой степени Китти пренебрегает уроками. Я должен был преподавать Китти чешскую литературу, по мы так и застряли на первых страницах учебника. За то время, что князь пробыл у нас, мы не сдвинулись с места. У Китти всегда находилась какая-нибудь отговорка, и вечно на устах у нее был князь. Мне даже казалось порой, что меня считают глупцом, а это никому не по вкусу. Эллен была согласна со мной, и вот мы явились к старшей сестре Китти и высказали ей, что лежало у нас на сердце. Михаэла попросила нас пока удалиться и позвала Китти. Я слышал, как зов Михаэлы разнесся по коридору и как потом чертенок Китти бежала наверх, перепрыгивая через две ступени. Что они сказали друг другу? Боюсь, не очень-то многое, ибо; когда я вернулся с историей литературы под мышкой, они обнимались, как близнецы, над которыми сияет одна звезда. Я вошел, покашливая и хмыкая по-учительски. Это я делал, чтобы скрыть улыбку, в которой расплывалось мое лицо. Я сам чувствовал, что более, нежели успехи в науках, я все-таки ценю красоту, отметившую личики сестер. Ценю юность, которая толкала обеих к князю, оставляя мои книги нераскрытыми. И тогда я сказал себе: «Ну, Спера, пустили козла в огород! Ты ведь тоже слыхал, что, кроме мира книг, есть кое-что получше, хотя создатель и не вдохнул в твою душу такой жадности к жизни, чтобы ты мог соткать собственное приключение. Вечно будешь ты пережевывать биографии поэтов и, покрываясь гусиной кожей от наслаждения, следить прекрасные вёсны Рембо и испепеляющие страсти Манон Леско. Какая жалость! И какое коварство судьбы в том, что ты, отлично все понимая, все же настаиваешь, чтобы Китти подчинилась пристрастиям твоего извращенного духа и читала, как появился на свете романтизм, — в то время когда на небе сияет солнце! Взгляни — князь, пригнувшись к луке седла, скачет по аллее, а за ним мчится Марцел. Слышишь, как они смеются? Видишь, как ухватился юнец за развевающуюся лошадиную гриву, различаешь полоску голой кожи повыше стареньких башмаков? Видишь, как бесстыдно, во все горло, хохочет князь, как радость всадника передается коню? И что же — только за то, что Китти не отдает предпочтения твоему суесловию, ты заставил обеих барышень пережить неприятный часок? Ступай прочь, злодей, ступай куда подальше со своими ерами! Князь во сто крат лучший учитель, чем ты. Барышни, которых ты обеспокоил, быть может, для виду и признают твою правоту, но если бы ты мог коснуться их сердец, мог расслышать биение их крови, то понял бы, что ты — осел и учебники твои — ослиная чушь!»

Тем не менее (так уж водится на свете) я и моя ученица сели за книжки. Но толку от этого не было ни на грош.

Согласно закону, по которому люди высоко ставят достоинство, сообщаемое им должностью, подконюший жаловался на Марцела, как я на Китти. Он сказал, что с некоторых пор мальчишка сделался небрежен.

Вечно путается на кухне, вечно крутится около чужого барина и при первой возможности исчезает. И болтает-то все глупости, все какие-то дурацкие истории, а как надо что-нибудь сделать, ленивец смотрит волком.

Ну что же, — ответил хозяин, — раз он вам не годится, отошлите его — пусть помогает на скотном дворе.

Вот какая гроза разразилась над бедным Марцелом. Из рассыльного, который все же мог время от времени передохнуть и лакомый кусочек ухватить, он разом превратился в скотника. Что он мог поделать? Когда приказчик объявил Марцелу хозяйский приговор, мальчик и глазом не моргнул, собрал свои пожитки (а их у него не много накопилось) и пошел на новое место как ни в чем не бывало. Я смотрел ему вслед, не веря, что он так легко расстается с нами.