Конец старых времен

И едва полковник меня покинул, я поспешил к Марцелу, чтобы расспросить его. Я нашел мальчика в конюшне. Он прохаживался вдоль стойла, выискивая, где что недоделано и чем он еще мог бы заняться. При этом озорник присматривал себе лошадь для бегства!

Мысль эта, конечно, еще не облеклась в одеяние из слов. Просто в голове мальчика носилось какое-то предчувствие, некий далекий звон, который (на языке слов изреченных) обозначает скорее похвалу всаднику, но все это вовсе еще не значит, чтобы Марцел, указав на какую-нибудь кобылу, сказал себе: «Вот скакун, которого я оседлаю, когда поеду с князем».

Я застал моего предателя, когда он навешивал замок на ворота конюшни.

Сдается мне, — сказал я, — что с некоторых пор ты сильно смахиваешь на дурака!

Я?! — отозвался Марцел. — Ничего подобного! Слышали бы вы, пан Бернард Спера, что говорят о вас, самих!

А ну-ка, шутки в сторону! Что ты наврал князю про того человека в светлом плаще?

Марцел был невинным дурачком и признался, что не в силах ничего утаить от полковника.

— Князю грозит опасность, — сказал он, — и потому считал себя обязанным сообщить ему про того иностранца. Но я сказал только, что вы посылаете ему записочки и встречались с ним в дубовой роще.

— У князя в голове страшная путаница, — возразил я. — Смотри не принимай за чистую монету все то, что он болтает просто так, лишь бы язык почесать. Нет ничего глупее, чем слушать всяких пустомель и верить их россказням. Знаешь ведь, чем кончился урок фехтования!

Марцел сдвинул шапку на затылок, и лицо его выразило такую серьезность и такое раздумье, что мне стало смешно.

— Ладно, ладно, — сказал я, — дело еще не так плохо, и ты парень неглупый…

Затем, желая перевести разговор на другое, я спросил, что он собирается делать.

— Пойду к полковнику, — ответил мальчик.

— Черт возьми, сегодня я уже в десятый раз слышу одно и то же! Провались ты со своим князем!

Вскоре после этого я встретился со Стокласой, поздоровался с ним и, так как желчь во мне переливалась через край, немедленно резанул по живому месту.

— Сударь, — заговорил я, взывая к его чувству справедливости, — сударь, вы заметили, что Марцел совершенно подпал под власть полковника? И заметили, что этот князь Алексей — человек легкомысленный, которому решительно наплевать на то, что он сбивает с толку какого-то мальчишку?

Я говорил так потому, что сам однажды убежал из дому за кукольником, который в некоторой степени владел искусством будоражить воображение маленьких мальчиков; потому, что подметил в глазах Марцела отблеск сходной решимости; и, наконец, для того я повел этот разговор, чтобы обнаружить свое знание человеческой души, вывести князя из игры и облегчить Марцелу возвращение.

Для хозяина (каким был мой хозяин) всегда интереснее познакомиться с действиями своего подчиненного по разговору, раскрывающему заветные мечты такого полоумного, чем услышать о нем уже после того, как дурачка и след простынет, а с ним вместе и след какой-нибудь сотни крон.

Когда я кончил, управляющий вынул изо рта свою неизменную трубочку и поблагодарил меня.

Боюсь, — присовокупил он, — что дело и впрямь обстоит именно так, как вы говорите. К счастью, один только Марцел потерял голову. Остальные, как я полагаю, и слышать не могут о князе и ведут себя с ним почти невежливо.

Позвольте вам возразить, — не согласился я. — Дурного мнения о полковнике придерживается, по всей видимости, один только доктор Пустина.

Мне хотелось, чтобы Стокласа немного задумался о том, как относятся к князю наши барышни. Но управлающий был человек самовлюбленный, воображающий, что его дети никогда не споткнутся; а какой-то Марцел из конюшни не стоил и разговора.

— Так знайте же, — заявил я тогда, — барышня Китти ничуть не в лучшем положении, нежели Марцел!

Тут управляющий грубо оборвал меня, но семена моих слов все же пали на добрую почву. Стокласа поверил мне! Еще в тот же день он поговорил со своей младшей дочерью, и разговор привел его в ужас. Он навсегда отвернулся от князя.

Но я тогда еще не знал, какой поворот произошел в мыслях Стокласы и, уходя после беседы с ним, был уверен, что он считает меня дураком, а князя — честным человеком. Такая уверенность еще сильнее восстановила меня против князя Алексея.

Входя в дом, я пересчитал всех тех, кто подпал под обаяние полковника. Таких набралась целая шеренга: Марцел, Китти, Михаэла и Сюзанн, старый Котера, лесничий, Корнелия и наконец (поскольку я так уже сдружился с правдой и не могу ничего скрыть) — наконец, я сам.

За это я возненавидел его вдвойне — однако сейчас не время было негодовать, я ведь спешил задобрить князя! И надо было мне разбудить в душе соответствующие чувства. Тогда я заставил себя жалеть князя, твердя, до чего жалка жизнь приживала, пусть окруженного роскошью. Я перебивался, обучая детишек латыни, и очень хорошо знаю, какой это горький хлеб. Частенько кусок, поданный из милости, становился мне поперек горла, и я еще сейчас нет-нет да и сплюну от бешенства — конечно, за спиной хозяина. И чтобы вознаградить себя, утащу из его кладовки бутылку-другую… В таком образе действий таится мудрость людей без гордости, ибо я ведь и в самом деле не родился князем и ничто так не далеко от меня, как добродетели подобного рода.

Полковнику, обладавшему чувствительным носом, должно быть, было во сто раз труднее переносить унижения, и если он прикидывался, будто и в ус не дует, если он не обращал на них внимания и никогда не показывал, что замечает их, то для этого ему приходилось, вероятно, страшно перемогать себя. Я действительно немножко ему сочувствовал.

Но кто бы он ни был, проходимец или бедняга, — я должен был сказать ему несколько ласковых слов, ибо его интерес к голландцу был мне весьма не по нутру. Кроме того, я хотел его попросить, чтобы он оставил в покое Китти и Марцела.

Я застал князя над полковым дневником.

Я пришел посчитаться с вами, — заявил я. — Счет пойдет по пяти или шести пунктам. И прежде всего: что вы делаете с детьми?

Хорошо, — ответил князь, — перечисли, Бернард, все пункты по порядку, и я отвечу тебе в целом.

Тогда я продолжал:

— Я слыхал, как вы подбиваете Марцела на какое-то путешествие. Отдаете ли вы себе отчет, как понимает мальчик вашу болтовню? Он ведь и в самом деле способен сняться с якоря, и навяжете вы его себе на шею!

Последнее замечание, казалось, возмутило князя.

— Навяжу себе на шею?! — переспросил он. — Что ты хочешь этим сказать, Спера? Что мне придется кормить одним ртом больше? Фу, стыдись!

Тут князь вскинул голову, словно в паши трудные времена можно играючи прокормить целый полк, и излил на меня поток презрения. Я подумал про себя, что он все-таки скорее безумец, чем прохвост.

Если б я владел целой деревней, и то значил бы не больше, чем теперь, — прибавил он. — Бедный или богатый, конный или спешенный, с войсками или без них — я все равно полковник царской армии!