Конец света в Бреслау

— Как красиво тут у вас, госпожа Генсерих, — сказал Мок, садясь у стола. На заваленной окурками столешнице он с трудом нашел место для локтей. — Не могли бы вы оставить нас на минутку одних?

— Нет, — сказал твердо Эрвин. — Она должна тут быть.

— Хорошо, — Мок снял пальто и шляпу. Из-за отсутствия места, куда бы их положить, пальто перевесил через плечо, а шляпу заложил на колено. — Тогда скажу коротко. У меня к тебе просьба. Не пропускай школу. Ты ученик примы. Через несколько месяцев выпускной. Сдай ее и изучай германистику, философию или что-то другое, что не принимает твой отец…

— Ведь этого не одобряет также и дядя. Две или три недели назад дядя сказал на обеде.…

— Я сказал, что сказал, — разозлился Мок. — Сожалею об этом. Не думал так вообще. Я хотел тебе об том сообщить, что сказал, когда забрал тебя из казино, но ты был слишком пьян.

— Трудно вам достается слово «прости», — сказала Инге. Мок некоторое время смотрел на нее и боролся со своей яростью, восторгом и желанием унизить художницу. В конце концов восторг победил. Инге была слишком красива с рассыпавшимися темными волосами. Зрелый мужчина почувствовал запах теплой постели, распаленного тела и полного удовлетворения. Он улыбнулся ей и обратился снова к Эрвину.

— Закончи школу и сдай диплом. Не хочешь жить с отцом, тогда живи у меня. Софи очень тебя любит, — он подошел к племяннику и шлепнул его по затылку. — Прости, — он поставил на стол бутылку водки. — Давайте все выпьем.

Эрвин повернулся к окну, чтобы скрыть волнение. Инге приложила салфетку к губам и закашлялась, а в ее глазах, уставившихся на Мока, появились слезы. Мок смотрел на нее, но не думал о ней, думал о своих словах «Софи очень тебя любит», о своей встрече с женой: вот они снова вместе, его кабинет занимает Эрвин, Эрвин учится на бакалавра, Софи навещает его в кабинете своего мужа…

— Должен дядя также извиниться, — сказал Эрвин.

Наступило молчание. Во дворе раздался пронзительный крик и стук ботинок по утоптанному снегу. Кто-то споткнулся или поскользнулся на гололеде и глухо упал в снег. Мок кинулся к окну и напряг глаза. Ничего не увидел в тусклом свете газовых фонарей, кроме толпы, собравшейся вокруг сарая. Мок ринулся. Задудели под его прыжками доски прихожей, задудели деревянные лестницы. Он выбежал во двор и пустился бегом по гололеду. Он столкнулся с людьми и начал их разгонять. Они удалялись в окаменевшем молчании. Мок оттолкнул последнего мужчину, который загораживал вход в сарай. Оттолкнутый, он повернулся с яростью. Мок узнал его — это был старый машинист, которого на лестнице он пугал удостоверением. На полу сарая лежало ветхое одеяло, из которого был построен вигвам. Из-под одеяла торчали худые, как палки, ноги в рваных рейтузах. Свежие пятна крови покрывали рейтузы и боты, которые были, по-видимому, слишком большие. Остальная часть тела была прикрыта одеялом. Рядом с телом лежало ведро и рассыпанные конфеты.

Мок прислонился к стене сарая, открыл рот и ловил хлопья снега. Старый машинист подошел к нему и плюнул ему в лицо.

— Ты где был, — спросил он, — когда убивали этого ребенка?

Во двор ворвались двадцать полицейских в киверах и подпоясанных ремнями шинелях. Возглавлял их какой-то полицмейстер с саблей. Полицейские окружили людей и сарай. Толпа молча стояла и смотрела на усатые лица правоохранителей, на их кобуры и на высокие шапки. Мок все еще опирался на стену и чувствовал, как влажные снежинки щекочут его за хирургическим корсетом. Не подошел к полицейским, не представился, не хотел быть одним из них, он хотел быть железнодорожником, портным, экспедитором.

Во двор вошел Майнерер с несколькими вооруженными стойками и с каким-то мужчиной, несущим штатив фотографической камеры. Прошел насквозь через двор и направился в его угол, откуда доносилась характерный запах коровьего навоза. Тянулись там по всей высоте здания маленькие окрашенные в белый цвет окна уборной. В самый низко расположенной туалет входили прямо со двора по нескольким ступенькам.

— Там я его и запер, — Майнерер совершенно зря указал пальцем.

Стойка, сопровождающий Майнерера, двигался в указанном направлении. Остальные расстегнули кобуру и смотрели враждебно на толпу, которая грозно двинулась.

— Убить ублюдка! Люди! Убить этого ублюдка! — взревел машинист и бросился на ближайшего полицейского. Тот вытащил револьвер и выстрелил в воздух. Толпа послушно замерла. Мок почувствовал дрожь по всему телу и закрыл глаза. К нему пришли все трупы, которые он видел. Советник Гейссен угощал его сигарой, Гельфрерт дул в валторну, Хоннефельдер кричал «Sieg heil», а Розмари Бомбош обнажала с заманчивой улыбкой тощие бедра. Вот посетил его в этом мрачной сарае его отец, разложил инструменты и надел какой-то ботинок на обновленное копыто. Тогда шевельнулось старое одеяло, которым был прикрытием вигвам. Выползла из-под него девочка и присоединилась к другим упырям. Связанный на спицах шарфик затянут был на ее шее, а в боку торчал хорошо заточенный нож.

Мок накрыл обратно тело девочки и поднял револьвер. Он не хотел быть ремесленником или коммивояжером. Он не хотел быть также хранителем закона. Он хотел быть палачом. Он достал из кармана полицейское удостоверение, протиснулся сквозь толпу и побежал в сторону уборной. Двое стойков вытащили оттуда мужчину, который был прикован наручниками к движущейся педали шлифовалки. Этот человек окоченел от холода, а его синие губы двигались, как будто в молитве. Его одежда — рабочий фартук и комбинезон — была покрыта кровью. Полицейские пинком бросили его на землю. Шлифовалка ударила его в висок.

Майнерер встал над связанным убийцей. Фотограф достал вспышку. Поднялся столб магнезии. Мок с высоко поднятыми руками, держа пистолет и удостоверение, подбежал к убийце. Полицейские расступились послушно. Советник встал на колени и приставил пистолет к покрытому кровью виску. Затрещала магнезия. Все смотрели. Мок в долю секунды увидел себя уволенного с работы в полиции. Взвел револьвер. Тогда снова увидел себя в зале суда в качестве обвиняемого, а затем в тюрьме, где с радостью ждут его все, кого он посадил за решетку. В мыслях он начал повторять оду Горация «Odi profanum vulgus» [24] . После первой строфы он спрятал пистолет в карман. Он ничего не видел, ничего не чувствовал — кроме плевка старого машинист, который замерз у него на щеке.

24

Я ненавижу вульгарную толпу (лат.).

Вроцлав, воскресенье 22 декабря, восемь утра

Специальное рождественское издание «Последних новостей Бреслау» от 22 декабря 1927 года, с. 1 — интервью с президентом полиции Вильгельмом Кляйбёмером: «Что вчера произошло на Гартенштрассе, 35?

Кляйбёмер: Криминальный вахмистр, имя которого я не могу раскрыть, выполняя в этом здании следственные действия, заметил покидающего двор шлифовальщика. Этот человек выходил в большой спешке и тянул за собой шлифовалку. Внимание детектива привлекли пятна крови на халате шлифовальщике. Он остановил его и закрыл в туалете на первом этаже соседнего здания. Затем он обнаружил в сарае во дворе труп маленькой Гретхен Каушниц. Опасаясь самосуда со стороны жителей здания, привел значительные силы полиции и под их прикрытием совершили арест lege artis (по всем правилам).

Кто-то пытался сорвать арест.

К.: Это вопрос или утверждение?

В распоряжении прессы есть фото, на котором высокий офицер приставил револьвер к виску убийцы. Он хотел устроить самосуд?

К.: Действительно, один из моих людей так себя повел. В случае этого гнусного преступления сложно без нервной реакции. К счастью, он опомнился и оставил осуждение убийцы правосудию.

Убийца, Фриц Роберт, — сексуальный извращенец?

К.: Да. Он педофил. За это преступление уже сидел в тюрьме.

Жертва была изнасилована?

К.: Нет.

Роберт признал свою вину?

К.: Еще нет, но признает под влиянием доказательств. На его ноже были его отпечатки пальцев, а на его фартуке кровь жертвы.

Так быстро это обнаружили?

К.: Трудолюбивые люди могут многое сделать за одну ночь. А наши специалисты трудолюбивы.

Роберт психически болен?

К.: Трудно мне это оценить. Я не психиатр.

Какое постигнет его наказание, если окажется, что он болен психически?

К.: Он будет доставлен для лечения.

А если будет вылечен?

К.: Выйдет на свободу.

Вы считаете, это справедливо?

К.: Я не буду комментировать положений уголовного кодекса. Я не являюсь законодателем и, вероятно, никогда им не буду.

Но у вас свое мнение на эту тему?

К.: Да, но вы его не узнаете. Вы делаете интервью не с частным лицом, а с президентом вроцлавской полиции.

Большинство юристов, врачей, психологов и философов утверждает, что человек тогда виноват, когда преступления совершает сознательно. Если преступления совершает за человека болезнь, он сам не виноват. За болезнь можно осуждать на смерть?

К.: Я не принадлежу ни одной из упомянутых вами профессиональных групп.

Благодарю за беседу».

Мок отложил газету и смотрел некоторое время на портрет своего отца, висевший на стене. Сапожный мастер крепко стиснул зубы и внимательно смотрел на фотографа. Мок задал отцу очень сложный вопрос и безотлагательно получил ответ. Он был таким, какой он ожидал.

Вроцлав, воскресенье 22 декабря, девять утра

Альфред Соммербродт с большим удовольствием съел воскресный завтрак, состоящий из двух жареных яиц, и смотрел на суетящуюся на кухне жену. Он с равным удовольствием восхищался хорошо вычищенной кухней и своим полицейским мундиром, висящим на вешалке у кухонных дверей, которые одновременно были выходными дверями их маленькой квартиры в задней части магазина велосипедов Стангена на Требницерштрассе. Соммербродт радовался, что через минуту наденет форму, шинель, кивер, к поясу прикрепит палку, которая сейчас лежала на большом газовом счетчике, и выйти, как каждый день, на Требницер Плац, чтобы регулировать движение. Его жена гораздо меньше радовалась.