Конец веры

И конечно, само тело человека есть среда, кишащая живыми существами, над которыми человек господствует лишь номинально. Если исследовать тело человека, его органы и ткани, клетки и кишечную флору (а в некоторых случаях, увы, там можно обнаружить и фауну), мы откроем целый мир, которым верховное сознание управляет не в большей мере, чем оно управляет вселенной. Когда мы изучаем функцию клеточной митохондрии или сокращение мышечных волокон руки, приводит ли это нас к мысли о существовании ума, который руководит всеми этими процессами с гордой мыслью: «Государство — это я»? И потому, когда мы пытаемся определить свое физическое Я как то, что очерчивают границы нашей кожи, мы опираемся на совершенно ненадежный критерий.

Не легче определить границы нашего психического Я: мемы, табу, нормы вежливости, лингвистические правила, предрассудки, идеалы, эстетические предпочтения, образы рекламы — все эти вещи, наполняющие наш ум, попали к нам из внешнего мира. Действительно ли желание быть в хорошей физической форме (или твой стиль одежды, чувство общности, ожидание взаимности от того, кому ты делаешь добро, твоя застенчивость, твоя учтивость, твои шутки на сексуальную тему и т. д.) родилось внутри тебя? Не правильнее ли думать, что оно поселилось в тебе? Эти вещи прямо связаны с тем, что ты живешь в мире определенных взаимоотношений и особой культуры (а также с твоими генами). Может оказаться, что в итоге многие из этих вещей не более «твои», чем правила языка, на котором ты говоришь.

Тем не менее чувство своего Я нас никогда не покидает. При этом местоимение «я» явно указывает отнюдь не только на мое тело. Скорее многие из нас ощущают, что их Я живет внутри тела. Я говорю о «моем» теле примерно так же, как о «моей» машине потому, что само восприятие или осознание тела указывает на то, что познающий субъект не тождественен предмету познания. Мысль о моей машине предполагает, что я как субъект отличен от машины, объекта. Точно так же я (субъект) думаю о моей руке или моем чувстве (объекте). По этой причине Я невозможно отождествить с совокупностью всех психических процессов или с личностью в целом [272] . Скорее Я — это та точка зрения, с которой мы смотрим на изменение состояний психики и тела. Что бы мы ни думали о взаимоотношениях между сознанием и телом, в нашем опыте тело есть такая вещь, которая находится в отношениях с сознательным Я. На каком этапе эволюции или развития появляется Я, мы пока не можем сказать, но нам очевидно одно: на определенном этапе раннего детства большинство людей открывает свое Я, вечный субъект, для которого все прочие явления, внутренние и внешние, становятся объектами — и потенциально можно познавать эти объекты. И можно сказать, что каждый ученый, приступающий к исследованию мира, и каждый верующий, складывающий руки перед молитвой, опираются на это Я [273] .

272

Тем не менее ученые и философы отождествляют Я именно с этими вещами. Недавно в Нью-Йоркской академии наук проходила конференция под названием «Человеческое Я: от души к мозгу». На этом мероприятии прозвучало немало интересных слов о работе мозга, но ни один из выступавших не дал четкого определения Я, все отождествляли Я с широкими концепциями — такими, как «психика человека» или «личность». Это как будто не имело никакого отношения к нашему ощущению своего Я.

273

Некоторые философы, хотя они сами явно не переживали опыта исчезновения границ между субъектом и объектом, отреклись от этой дихотомии концептуально. Так, Сартр считал, что субъект есть не что иное, как один из объектов поля сознания, а потому он «сопоставим с Миром»:

* * *

Похоже, чувство своего Я — это продукт мозга, который создает репрезентацию собственных актов репрезентации; если Я способно видеть мир, за этим стоит определенный образ того, кто видит. Важно заметить, что такое ощущение — чувство того, что мы не просто существуем, но чем-то владеем, — не является необходимым атрибутом сознания. Можно представить себе существо, которое может создавать репрезентации мира, не формируя репрезентацию самого себя в мире. И многие люди, занимавшиеся духовными практиками, уверяют, что способны воспринимать мир именно таким образом — избавившись от ощущения своего Я.

Нейрофизиология подтверждает, что такое в принципе возможно. Нейроны могут видеть, слышать, обонять, чувствовать вкус и прикосновение, ощущать и мыслить скорее не в силу того, какими они являются, а в силу того, что они делают. Как и все прочие функции, связанные с деятельностью мозга, чувство Я скорее всего представляет собой процесс. И тогда мы не должны удивляться тому, что это чувство можно утратить, поскольку любой процесс по определению может приостановиться. Опыт избавления от Я не говорит ничего о природе взаимоотношений между сознанием и материальным миром (как и о вопросе существования после смерти), но он важен для понимания психики, для нашего подхода к духовности и для создания концепции человеческого счастья.

Психический феномен утраты чувства Я встречается не так редко, как считают ученые, которые склонны игнорировать подобные явления. При этом как бы внезапно стирается граница между субъектом и объектом восприятия: переживания остаются, но человек уже не чувствует, что познающий отделен от познаваемого. Он может мыслить, но чувство субъекта мыслей исчезает. При этом переживания радикально меняют свой характер, и такая перемена — когда исчезает все, что можно было бы определенно назвать местоимением «я», — указывает на то, что раньше человек непрерывно переживал сознательный опыт своего Я, хотя нам очень трудно дать характеристики этого опыта.

Возьмем какой-нибудь физический объект, например книгу. Вы осознаете, что она есть. Вы ощущаете, что ваше сознание — скажем, тот источник особого света, который освещает предметы в вашем поле зрения, который расположен где-то за вашими глазами, — отличается от книги. Такой дуализм (субъект/объект) восприятия присущ нашему обычному опыту. Однако можно взглянуть на свое Я таким образом, чтобы поставить под сомнение дихотомию субъект/объект — или даже от нее избавиться.

Содержание сознания: зрительные образы, звуки, ощущения, мысли, чувства и т. д. — чем бы они ни являлись на уровне мозга, — есть просто проявления сознания на уровне наших переживаний. Нам кажется, что подобные вещи поступают в сознание извне, и потому у нас появляется и развивается чувство Я — чувство того, что познаваемые вещи определяют, меняют или даже мучают познающего, И в самом деле, родители знали, что мы лежим в детской кроватке, еще до того, как мы впервые осознали это сами, и движения их глаз или пальцев указывали на некий центр мышления, которого на самом деле не существует [274] . Таким образом, общение с мамой в раннем детстве, которая удовлетворяет голод и жажду, а также начинает выражать одобрение или неодобрение в ответ на действия нашей воплощенной психики, строит в нас ощущение себя, которое мы в какой-то момент начинаем называть словом «я» — и это Я становится центром, вокруг которого непрестанно вращаются все вещи и события, приятные и неприятные.

274

Это не означает, что все младенцы — мистики. Тем не менее чувство своего Я развивается и крепнет почти с момента рождения. См.: К. Wilber, Sex, Ecology, Spirituality (Boston: Shambhala, 1995), где автор критикует ошибочное отождествление того, что он называет дорациональным, с надрационалъным. Он указывает на то, что у нас нет причин романтизировать духовность ребенка. В самом деле, если дети наследуют Царство Небесное, почему мы должны останавливаться на ребенке? С таким же успехом мы могли бы с завистью смотреть на духовность наших родственников приматов, которые — пока они не заняты прелестями каннибализма, групповых изнасилований и детоубийства, — похожи на самых радостных детей.

С субъективной точки зрения «поиск своего Я» парадоксален: мы ищем то самое явление, которое совершает такой поиск. Однако опыт людей многих тысячелетий показывает, что это выражение парадоксально только с виду, а на самом деле опыт своего Я можно найти и, что еще важнее, это Я исчезает, когда мы его настойчиво ищем.

Все, сказанное выше, было просто примечанием о феноменологии предмета, но оно уже может служить для нас отправной точкой. Основой всего здесь служит тот (по-моему, неоспоримый) факт, что почти каждый человек в какой-то мере ощущает отличие субъекта от объекта, и эта дихотомия накладывает отпечаток почти на все моменты нашей жизни. И можно без преувеличения сказать, что ощущение своего Я есть самая устойчивая и яркая характеристика человеческой жизни, и она властно влияет на наш мир, где шесть миллиардов Я преследуют разные цели, часто вступающие в конфликты, и это влияние не менее сильно, чем воздействие любого другого природного феномена. Очевидно, такая форма субъективности далека от оптимальной — если она вообще жизнеспособна. Почти каждая проблема в нашем мире связана с тем, что людей разделяет чувство собственной субъективности. Мы вправе предположить, что духовность, которая устранит такой дуализм — через созерцание своего сознания, — только улучшит положение вещей в мире. Вопрос о том, сможет ли значительное число людей приступить к исследованию этой территории, зависит от того, как мы обсуждаем религию. Самым величайшим препятствием для подлинно эмпирического подхода к духовному опыту сегодня являются представления о Боге.

Несомненно, сказанное выше может смутить иного читателя и показаться ему загадочными философскими построениями. Однако на самом деле здесь нет ни спекуляций, ни даже философии в узком смысле — хотя бы в том смысле, какой это слово обрело на Западе. Уже на протяжении нескольких тысячелетий любой западный философ полагает, что человек должен стремиться к счастью, миру или даже стать мудрецом, в обычном смысле этого слова, ищущим истину [275] . Но философам кажется, что требовать от человека изменения или освобождения от иллюзии Я — это уже слишком много, а еще чаще они просто не рассматривают такую возможность. Поэтому многие западные люди теоретически не готовы понять смысл подобных призывов, которые опираются на факты.

275

Такой философ, как Хайдеггер, хотя он и печально знаменит тем, что восторгался Гитлером, заслуживает здесь нашего внимания, поскольку это не мешает считать его гигантом мысли Европы. Шопенгауэр, который, несомненно, был великим мыслителем, спустил с лестницы швею, после чего она навсегда осталась калекой (говорят, что философа раздражали звуки ее голоса). Можно вспомнить примеры и других выдающихся философов. Витгенштейн был, несомненно, трудным человеком, к тому же он с энтузиазмом прибегал к телесным наказаниям непослушных маленьких девочек. Это поразительный факт: ни один западный философ не может соперничать с великими философами-мистиками Востока. Кто-то может упомянуть Плотина как мистика, воспитанного в восточной части Запада. Однако сам Плотин признавал, что он лишь иногда на миг соприкасался с той полнотой, о которой все время писал. Члены какой-либо восточной школы созерцания в лучшем случае признали бы, что Плотин с энтузиазмом говорил о цели, к которой следует стремиться.

В духовном смысле Восток отличается от Запада столь же разительно, как Север отличается от Юга в смысле материального богатства. Джаред Даймонд, если кратко суммировать его тезис, сказал, что Тропическая Африка не породила великой цивилизации по той причине, что невозможно оседлать носорога и ринуться на нем в битву [276] . Мне бы хотелось найти столь же яркий образ для объяснения того, почему недуалистический эмпирический мистицизм появился именно в Азии, но у меня его нет. Но я думаю, все объясняется тем, что христиане, иудеи и мусульмане придают огромное значение самой вере. А вера подобна носорогу: она не помогает тебе решать реальные задачи, но когда ты рядом, она поглощает все твое внимание.

276

Конечно, тезис Даймонда сложнее, но в целом он сводится к неравномерному распределению на планете животных, которых легко одомашнить, и продуктов питания, которые можно целенаправленно выращивать.

Это не означает, что восточнее Босфора повсеместно царит духовность. Это, очевидно, не так. Кроме того, Азия нередко прославляла ложных пророков и шарлатанов, прикидывающихся святыми, тогда как Запад не был начисто лишен мудрости [277] . Тем не менее, если собрать вместе великих мистиков-философов Востока и сравнить их с патриархами философской и богословской мысли Запада, мы увидим огромную разницу: мы не найдем в западном мире никого похожего на Будду, Шанкару, Падмасамбхаву, Нагарджуну, Лонгченпу и множество других людей, которые встречаются и в наше время. Похоже, в духовном смысле мы стоим на плечах карликов. Стоит ли удивляться тому, что глаза многих западных ученых видят не слишком прекрасный пейзаж? [278]

277

По меньшей мере — книжной. Тем не менее западная философская традиция достаточно бесплодна. Здесь лишь отдельные счастливцы в самый решительный момент своего исследования — скажем, Шеллинг или Руссо, когда тот сидел в лодке на Женевском озере, — могли начать понимать недуалистическую природу сознания, тогда как философы Востока тысячелетиями формулировали свои догадки и опирались на них в своих созерцательных практиках, благодаря чему их опыт можно было воспроизвести и он постоянно проверялся консенсусом.

278

Как может догадаться читатель, я многим обязан созерцательным традициям, родившимся в Индии. Эзотерическое учение буддизма (например, направление дзогчен в школе ваджраяны) и индуизма (например, адвайта веданта), а также долгие годы, посвященные различным техникам медитации, во многом определяют мои представления о духовных возможностях человека. Хотя в этих традициях нет цельной концепции природы ума или принципов духовной жизни, они, несомненно, отражают самую настойчивую попытку во всей истории понять эти вещи с помощью интроспекции. Скажем, буддизм глубоко изучил многие вопросы. Нет ни одной другой традиции, которая предлагала бы столько разных методов сделать из своего ума орудие, которое преображает само себя. Внимательный читатель мог заметить, что я сурово критиковал религии, основанные на вере: иудаизм, христианство, ислам и даже индуизм, — но не обрушивал критики на буддизм. Это не случайно. Хотя буддизм тоже укреплял невежество и иногда порождал насилие, это не религия веры или даже вообще не религия в западном смысле слова. Конечно, существуют миллионы буддистов, которые об этом не подозревают — их можно встретить в храмах Юго-Восточной Азии и даже на Западе, где они поклоняются Будде как если бы он был таинственным воплощением Санта-Клауса. Несмотря на такое искажение традиции, эзотерическое учение буддизма дает нам наиболее полную методологию из всех доступных для открытия внутренней свободы сознания, не порабощенного никакими догмами. Не будет преувеличением сказать, что встреча Далай-ламы с представителями христианских церквей, на которой ее участники воздают честь их разным религиозным традициям, подобна встрече физиков Кембриджа с кочевниками пустыни Калахари, участники которой прославляют их различные представления о материальной вселенной. Конечно, тибетский буддизм (как и физики) не свободен от некоторых догм, а кочевники способны понять концепцию атома. Любой человек, знакомый со священными текстами, прекрасно знает, что Библия не дает точных инструкций о духовной жизни, которые содержатся в буддистских текстах. Хотя в буддизме мне многое остается непонятным — и многое кажется неправдоподобным, — интеллектуальная честность требует признать, что как система духовных наставлений он стоит гораздо выше других религий.