Конец заблуждениям
Шрифт:
– Я пыталась подбодрить его, если вы об этом.
– Вас не для этого нанимали, – ответила мать строгим тоном, отчего ее эльзасский акцент стал еще более заметным.
Дункан понял, что совершил ужасную ошибку, не помешав Лилиан поговорить с матерью. Он тут же разозлился на себя за то, что не смог предугадать такую реакцию. Лилиан недоумевала – разве каждая мать не будет вне себя от радости при мысли о том, что ее ребенок талантлив? Она не представляла, что за женщина Эстер Леви. По мнению его матери, музицирование было хобби, частью становления культурного человека, но нельзя допускать, чтобы это мешало учебе или карьере. Ни она, ни отец Дункана не смогли поступить в колледж, и даже по скромным стандартам большинства жителей Томс-Ривер они жили довольно бедно. Все накопленные средства были переведены на счет для обучения Дункана в колледже. Как и многие родители-иммигранты в Америке, его мать считала, что она отказывает
Тем не менее Лилиан надеялась убедить Эстер, и вскоре женщины вышли из кухни и попросили Дункана исполнить сочиненные им пьесы.
Его пальцы будто одеревенели, когда он заиграл, словно осуждение его матери проникло сквозь его кожу и суставы. Мелодии, которыми он так гордился, глядя, как слушает Лилиан, теперь звучали как безжизненные имитации. Одна пьеса была просто вариацией на главную тему из неоконченной симфонии Шуберта, другая – как вторая часть Первой сонаты для виолончели Мендельсона, а третья представляла собой модифицированный этюд Шопена.
– У него действительно есть слух, – начала мать Дункана, – и некоторая техническая сноровка. Но я не вижу никаких свидетельств большого музыкального воображения. Ничего похожего на ту гениальность, о которой вы говорите.
Дункан был опустошен. Гнев клокотал в нем, как музыка. Он хотел бросить вызов прямо здесь и сейчас, сказать решительным тоном все то, что хрупкость его матери не позволяла ему когда-либо выразить словами. Находясь между разочарованием и печалью, он уже слышал начало пьесы, затравленное, полное уныния – состояние, которое навеяла на него мать. Однако внезапно осознал, насколько его музыкальная идея напоминает мелодию из «Александра Невского» Прокофьева, и почувствовал еще большую ярость. Может быть, мама права? Неужели все, на что он способен, – это подражать мастерам и дурачить молодую женщину, заставляя ее думать, что он может больше?
После этого Лилиан у них больше не появлялась.
Мать не запретила уроки совсем, но заменила нежную женщину, верившую в него, на ожесточенного пожилого мужчину, которого передергивало при малейшей ошибке в игре Дункана. Мальчик возненавидел своего нового учителя и впервые рискнул почувствовать неприязнь к своей матери. Она изолировала его от одноклассников, сделала из него чудака, застрявшего дома в одиночестве, а затем лишила общения с единственным человеком, который вытащил его из этого одиночества и заставил поверить в свой талант. Какими бы мотивами ни руководствовалась мама, представляя все как заботу о том, чтобы у него все было хорошо, чтобы в будущем он добился успеха, – теперь он видел ее истинную цель: то была преднамеренная кампания, направленная на то, чтобы заманить его к ней, в ловушку ее страданий. В нем укоренилось желание перемен. Он начал культивировать личную свободу, держать свои мотивы в секрете, мечтать о жизни отдельно от своей матери, тщательно скрывая все это от нее. Тихонько, изображая послушание и усердие, он готовил свой побег.
Поступление Дункана в Йель на стипендию после получения высоких оценок по предметам, которые давались легко, поскольку дома кроме учебы заняться было нечем, означало, что он свободен и может покинуть дом Леви. Ему удалось добиться места, которое, по мнению матери, наставит его на путь к уважаемой профессии, той, которую она для него желала. Для нее его поступление означало безопасность, для Дункана – свободу. Будущее было широко распахнуто перед ним.
Дункан испытывал восторг от учебы в Йеле с того самого дня, как переступил порог кампуса. Каждая деталь наводила на мысль о приключении: широкие яркие лужайки и тусклые гулкие залы, величественные готические здания и неровные улицы города. Его ни в малейшей степени не беспокоили ни рассказы матери об уровне преступности в Нью-Хейвене, ни тараканы, которых он обнаружил в своей комнате в общежитии. Его даже не беспокоил высокомерный сосед по комнате – Блейк Флурной.
На первый взгляд тот казался просто избалованным придурком из подготовительной школы, который постоянно подшучивал над Дунканом, заставляя его чувствовать себя нервным, безнадежным, обреченным на отчаяние, столь же неизбежное, как для Блейка – наслаждение. Он заселился после Дункана и при этом умудрился претендовать на верхнюю койку.
– Будь начеку, приятель, – напевал новый сосед, складывая свою одежду в комод побольше. – Ты больше не живешь с мамочкой.
Он был покровительственным, упрямым и самодовольным. Дункан увидел это сразу, но со временем обнаружил в своем соседе и другие качества, которые в конечном итоге расположили к нему. Блейк не знал границ;
он брал – но и щедро отдавал: он одалживал свою одежду и платил за выпивку, зная, что Дункан работает и учится одновременно. Он также с готовностью придумывал оправдания для мисс Леви, ослабляя ее контроль над сыном способами, которые Дункан даже представить не мог.Беспечное отношение Блейка к правде принесло Дункану облегчение – было очень удобно отказаться от необходимости выглядеть хорошим и приятным человеком. Впервые благодаря новому соседу Дункан познакомился с некоторыми из своих самых эгоистичных и темных сторон.
Ему предстояло многому научиться у Блейка.
Вместе со своим соседом по комнате Дункан наконец обнаружил, как получать то что хочется, особенно от женщин. По выходным Блейк приглашал Дункана поужинать и выпить в «Йорксайд Пицца» или в другие местные заведения. Там Блейк подходил к любой девушке, которую хотел, и стаскивал ее со стула, чтобы потанцевать. По вечерам в будние дни, имея Блейка в качестве напарника, Дункан получал шанс пообщаться с девушками, играя на пианино в комнате отдыха колледжа – с явной целью привлечь женское внимание. Опыт общения с Лилиан научил его, что определенный тип девушек можно расположить к себе своим талантом. В любом случае, это был единственный трюк в его арсенале. Так что они с Блейком приходили к обеду, когда десятки студенток сновали туда-сюда в столовой, и Блейк подзывал их, чтобы они обратили внимание на мальчика с милым лицом, который так хорошо играл на фортепиано.
– Этого маэстро зовут Дункан, – говорил Блейк, когда случайная девушка подходила послушать. – Я вынужден сам его представить – он слишком застенчивый.
Дункан был в ярости, когда Блейк сказал это в первый раз, но вскоре, преодолев свое смущение и заметив, что девушка заинтересовалась им, он осознал ценность метода Блейка. К его удивлению, застенчивость и чувствительность сыграли на руку с изрядным количеством девушек – на самом деле их было так много, что вскоре это стало проблемой. Сначала он был так польщен интересом, который к нему проявляли, и так боялся кого-нибудь разочаровать, что ходил на свидания со всеми, кто его приглашал. Дункан связал себя с вереницей девушек, хотя они ему не особо нравились. Наконец к весне первого курса он поклялся себе, что будет встречаться только с той, в кого влюбится по уши. Он перестал играть на пианино в комнатах отдыха и начал практиковаться в частном порядке в одном из концертных залов кампуса. Однажды апрельским вечером он услышал музыку, доносящуюся из комнаты дальше по коридору. Там на сцене танцевала девушка.
Она двигалась, находясь лицом к стене, ее бронзовые кудри колыхались в такт. Дункан наблюдал за ней некоторое время, прежде чем она повернулась. Внезапно он осознал, что не заговорил и не отпрянул, а просто продолжил стоять максимум в двадцати футах от нее. На сцене горел свет, но остальная часть комнаты была темной – могла ли девушка вообще заметить его? Она выглядела полностью поглощенной тем, что делала, словно в трансе. Когда она снова начала танцевать, у нее вырвался тихий смешок – возможно, она смеялась над Дунканом… или над собой. Но он обнаружил, что его переполняет желание снова услышать ее смех.
Он начал репетировать с отработанной самоотдачей, главным образом в надежде, что их пути снова пересекутся. В ожидании ее прихода Дункан оставался и практиковался порой до поздней ночи, тайно надеясь, что это случится именно сегодня. Однажды вечером у него сложилась мелодия, и вскоре он придумал большую часть сонаты, одночастного произведения, насыщенного меланхолической тоской, но перемежающегося более легкой темой, которая напоминала ему смех той девушки. Дункан быстро закрыл ноты и ждал несколько дней, прежде чем осмелился повторить свое произведение.
Когда Дункан все-таки смог вернуться к своему творению, его надежда оправдалась: впервые в своей жизни он написал оригинальное и впечатляющее музыкальное произведение.
Вскоре наступили летние каникулы, и, несмотря на напоминания матери о том, что он учится для получения полезных навыков, по возвращении осенью Дункан записался на свой первый композиторский урок. Он потратил время на совершенствование сонаты и представил ее в качестве промежуточного задания, произведя на преподавателя такое сильное впечатление, что тот попросил Дункана выступить с сольным концертом. В ноябре Дункан исполнил свою композицию в Вулси-холле, и ему посчастливилось увидеть настолько грандиозное помещение заполненным на треть. Втайне он надеялся, что та девушка может находиться среди слушателей, но едва мог поверить в свою удачу, когда после шоу его встретили восхищением и протянутыми руками, а она прошла мимо него с бронзовыми волнистыми волосами, рассыпанными по плечам. Вблизи она оказалась ниже, чем он предполагал, более миниатюрной. На ней было белое деревенское платье, не похожее на ту одежду, которую носили большинство девушек в кампусе. Ее имя – Джина Рейнхольд – он узнал от Блейка.