Конец золотого века

Он дополз, добежал, колени подогнулись, холод вышиб из него дух. Вцепившись пальцами в жидкую грязь, напрягшись всем телом, стал изо всех сил втягивать в себя воду.

Время застыло. Застыли на горизонте баржа с буксиром. Зависли над ними белокрылые птицы. Он сидел у самого берега, не в силах пошевелиться. Вода была теплой. В голове больше не бухало, блаженная пустота наполнила ее до самых краев. Пустота эта посверкивала, кудрявилась небольшими волнами. Раздутый беловатый шар с четырьмя антенноподобными выступами медленно вплыл туда. Шар, мокрый и грязный, чуть развернулся. По его поверхности все время что-то переползало, извивалось, вокруг всплывали серые пузыри…

Глухая тревога шевельнулась внутри. Изо всех сил попытался понять, что происходит. О, вовсе не антенны! Черные раздвоенные детали на концах были коровьими копытами.

Лежа на песке, среди мусорных куч, он постепенно приходил в себя. Блаженная анестезия безмыслия ушла. Возникла абсолютная ясность: выпитая в большом количестве вода лишь отсрочила неизбежное. Трупные яды, смертоносные бактерии, вирусы, штаммы. Те самые, о которых предупреждали разные службы накануне поездки. Он вспомнил, брошюру, которую потом перечитывал в самолете. Врач, помнится, улыбался, но сейчас, когда полупрозрачный призрак кабинета, с застеленной бумажной простыней кушеткой расплывался на фоне реки, эта улыбка выглядела тревожной.

Какие могут существовать средства на случай питья из Ганга? Ведь может, это и не Ганг, а что-нибудь похуже. Есть такие прививки, – их делают военнослужащим специальных подразделений, но стоимость без сомнения слишком высока, и больничная касса… Он не привит! Он абсолютно беззащитен, не огражден, весь исцарапан, искусан москитами, слепнями, бог еще знает, чем, и сейчас в его желудке уже идет бурное размножение смертельных микроорганизмов. Они заполнят кишки. Живот вздуется, начнутся понос и рвота. Он издохнет тут, на песке, незримый никому. Труп его будет разлагаться, прилетят вон те черные птицы и станут долбить клювами… Приползет страшное существо, похожее на крысу…

Он заплакал – тихо и беспомощно. Вспомнил сумочку с салфеточками для протирания рук, специальный спрей для той же цели, желтые «желудочные» таблетки в пакетике, – все, что осталось в автобусе – в черной напоясной сумочке, вместе с документами и четырьмя дисками психоделической музыки, подаренными Куику перед самым отъездом. Он отдал бы все, все на свете, – если бы только закрыть глаза и вдруг очутиться на ласковом, добром сидении, таком щадящем, таком человечном… Он бы дал тогда клятву никогда не… нет, клятву всегда делать то, что…

Что именно он стал бы делать? Но ответа на этот вопрос так и не нашел. Увидел лишь лицо Куику, – в тот момент, когда она передала ему коробочку с дисками.

День он провел в тени колючих зарослей. Жара заметно спала, поднялся ветер, достаточно было сходить к реке и окунуться, как начинало знобить. Страшно ослаб от голода и мучительных размышлений. В конце концов не заметил, как заснул.

На другое утро почувствовал себя значительно лучше. Голод усилился, его еще покачивало, язык и вовсе не поворачивался. Но мысли больше не тревожили. Вяло подумал, что надо немедленно, срочно, предпринять что-то, но вместо того лишь заплакал беззвучно, бессильно. Так, плача, и двинулся вдоль берега, сам не зная куда. Он уже не думал о Каспере, о водиле с дружком, – ищут его, или нет. Позабыл, словно их никогда и не было на свете.

Слезы текли непрерывно. Сперва он стирал их тыльной стороной ладони, но скоро перестал. Ветер нес вдоль берега клубы дыма и легчайшую желто-серую пыль, сдувал ее с огромных куч, наваленных повсюду. Из песка торчали полусгоревшие куски дерева, поодаль дотлевал вчерашний костер, а около него, по-прежнему неподвижно, сидел тот, голый.

Заметил его еще вечером, у подернутых пеплом углей. Утром увидал там же. Ветер шевелил черноватое тряпье, на котором тот сидел. Пыль густо усыпала волосы, скопилась в ключичных ямках. Припорошенные веки казались глазами каменного истукана.

Равнодушие овладело им. Временами, прислушиваясь к желудку, – бурчанию, спазмам, – впадал в панику. Постепенно легчайшие ощущения стали казаться острой болью. И при этом тяжкими волнами накатывал голод. Скручивало внутренности, голова кружилась. К вечеру он не мог уже думать ни о чем, кроме еды.

За причаленными к берегу лодками три-четыре собаки наблюдали, как белая корова с искривленным рогом поедает из кучи гнилые фрукты. Одна из собак, белая в черных крапинах, вдруг завертелась волчком, вцепившись в собственную ляжку.

Снова свело желудок. Обессиленный, он повалился на песок, и на четвереньках пополз к корове. Животное заволновалось. Издав краткое мычание, сделало угрожающее движение головой. Но он дополз, под самым ее носом выгреб из кучи несколько почернелых манго. Он ел, а вокруг стояли скелетообразные собаки. Стер слезы, и, сделав над собой усилие, кинул половинку последнего плода рябому, в черную крапинку, псу.

Потом встал и снова двинулся вдоль берега, туда, где дымили костры.

Скоро до него дошло, в чем дело. И все же он замер, когда увидел человеческие ноги, торчащие из огня. Мучительная отрыжка сотрясла все его тело и с шумом вырвалась наружу. Долго стоял, не смея шевельнуться. Люди вокруг тихо переговаривались. Один из них поднял длинный обгорелый шест и стал что-то поправлять. Какой-то мужчина сидел на песке и монотонным речитативом выкликал одно и то же бесконечно длинное слово. Рядом играли дети. Что-то лепили, выкапывали, толкались и смеялись. Женщины прикрывали лица, пытались встать спиной к ветру.

Дым накатывался жаркими волнами, но он уже привык к вони, перестал замечать ее. Слезы больше не тревожили, – тихо сочились из глаз. Он ощупал бок, царапнул пальцами, взглянул и обнаружил, что сплошь, с головы до ног, облеплен чем-то желтым.

Только теперь уже знал – это пепел.

Огляделся вокруг. Пологие дюны, наносы, длинными косами уходившие в реку, земля, на которой он сидел, пыль, которую гнал и гнал ветер, вода, с плывущими по ней кусочками черного угля, с длинными полосами мути, густой тяжкий воздух, – все было одного цвета…

Он зачерпнул горсть и увидел – среди тускло поблескивающих песчинок куда больше того самого серо-желтого, что когда-то, как и он сам бродило по берегу и пило воду из реки.

Покойники плыли над головами, раскачивались на своих носилках в такт шагам. Там и сям виднелись заранее подготовленные уложенные кучами дрова. Вокруг стояли, сидели, лежали, бродили, галдели, распевали гимны, что-то жевали… В ослепительно-оранжевой одежде браминов, в невообразимых лохмотьях, в джинсах, в повязанных на бедрах тряпках, в непромокаемых куртках, надетых на голое тело, в белых дхоти, и в том, чему, названья он не знал, и попросту без ничего.

Иные были покрыты язвами, иные имели искривленные конечности, иные на костылях. И все омывались в реке, и пили из нее. Многие имели вид клошаров. Они слонялись по берегу, тыкая палками в мусор, и казалось, выуживали оттуда что-то. Какой-то черный огненноглазый мужик, сыпал в реку золу из большой корзины, потом весело бежал к догоревшему уже костру и там снова насыпал, загребая руками. Другой деловито искал в голове у своего соседа, величавого белобородого старика.

Банда попрошаек обитала тут же. Завидя его, не проявили никакой враждебности, даже интереса… Они собирались к вечеру, варили что-то в большом жестяном чайнике. Оттуда несло сытным парком. Его потянуло к их живому костру, но подойти так и не решился.