Конгрегация. Гексалогия

– Естественно.

– Помолчи, а? – шепотом потребовал Бруно. – Ну, у него служба такая, – пожал плечами он, вновь обратившись к мальчику. – А больше тот дяденька ничего не говорил?

– Ничего. Только пообещал мне уши отрезать, если я записку не принесу…

Курт невесело усмехнулся, и подопечный исподволь погрозил ему кулаком.

– Какой он был? – пихнув Бруно ногой в ответ, спросил он. – Хоть что-нибудь ты вспомнить можешь?

– Да заткнешься ж ты? – не сдержался подопечный. – Вольф, ты можешь нам его описать? Какой он был? Молодой, старый, высокий, маленький?

– Я не запомнил… – растерянно оглядываясь на Курта, пробормотал мальчишка. – Он подошел, спросил – «Хочешь булочку?»… Я сказал, что, конечно, хочу, а он сказал, что надо отнести записку. Я его не рассматривал, так все быстро было… Он булку дал, а потом – про уши; я забоялся и смотреть на него совсем перестал…

– Ясно, – вздохнул Курт разочарованно, снова глядя в строчки на неровной поверхности пергамента. – Ничего мы не добьемся – на то и расчет… Где ты живешь, кто родители?

– От мясницкой лавки Круста второй дом, мой папа мяснику помогает туши подвешивать…

– Ясно, – повторил он, кивнув на дверь. – Свободен.

– Спасибо за помощь, Вольф, – снова выставив за спину сжатый кулак, улыбнулся мальчику Бруно. – Ты можешь идти домой… Ты никому ведь не говорил про то, куда и зачем идешь?

– Конечно, нет! – почти со страхом воскликнул тот, и подопечный кивнул.

– Молодец. И не говори. Никому-никому, понимаешь? Ни друзьям, ни папе, ни маме – никому. Это тайна.

– Уж понимаю, – даже осмелев на миг, важно кивнул мальчишка и, развернувшись, бегом метнулся к двери.

Бруно поднялся, бросив на своего опекателя казнящий взор, и тяжело вздохнул.

– Либо это дело тебя доконало, – предположил он недовольно, – либо в вашей академии не объясняют толком, как брать показания у таких вот свидетелей… Ты настолько парня запугал, что он едва не лишился дара речи вовсе.

– Я не люблю детей, – откликнулся Курт хмуро. – Не умею с ними говорить и не люблю. В академии нам разъясняли различные подходы, и к детям тоже, но мне это всегда было… А знаешь, – осекся он на полуслове, – это, вообще, не твое дело. Помог – спасибо. Свободен.

Не обращая внимания на насупившегося подопечного, Курт вновь развернул записку, снова прочел. Судя по неопрятности и ошибкам, доставленное послание не сочинено кем-либо из студентов, хотя высказанная мальчику угроза вполне могла прозвучать и из уст представителя университетских слушателей. Что окончательно развеивало все сомнения относительно части общества, из коей происходила эта opera anonyma,[214] так это назначенное место встречи…

– Что это за дом корзинщика? – точно подслушав его мысли, спросил Бруно; Курт поправил:

– Старыйдом корзинщика… Помнишь, я рассказывал, насколько чума проредила Кельн? Этот дом как раз в том квартале, который вымер практически полностью, там обосновались местные шайки. Сейчас их сильно поубавилось – магистрат, все ж таки, хоть как-то, а работает. По крайней мере, сегодня нет того разгула, что начался при мне, но – всех же не выловишь, разве что облавой; вести себя стали потише, нападают не каждый день, но… Те кварталы – до сих пор во власти уличных шаек.

– Стало быть, – уточнил Бруно, – тебе предлагается среди ночи одному пойти на территорию, подконтрольную преступникам?..

– Твоя сообразительность и догадливость порою просто зашкаливают, – преувеличенно дружелюбно улыбнулся Курт; подопечный поморщился.

– Прекрати; но ты ведь понимаешь, что Керн тебе не позволит?

– Конечно, – кивнул он. – Поэтому, пока я не вернусь, знать об этой записке он не будет; это – понятно?

Бруно нахмурился, глядя на него придирчиво, и уточнил:

– То есть, ты намерен скрыть от вышестоящего сведения, касающиеся дела? Я тебя верно понял?

– Сведения Керн получит – с подробностями. Когда вернусь.

– Есливернешься, – поправил подопечный; Курт кивнул.

– Вот потому я и не желаю ему сейчас ничего рассказывать – он ответит мне так же. И затеет сочинять мне прикрытие, оцепление, слежку… Тогда он, кем бы он ни был, исчезнет, а мы потеряем сведения неизвестной ценности.

– Ты уверен, что это единственная причина? – осторожно предположил Бруно, перехватив его взгляд. – Ты уверен, что просто не начал вести свою игру за спиною начальствующего и сослуживцев?

Курт мгновение молча смотрел мимо, на шершавый серый камень стены, а потом переместил тяжелый взгляд на подопечного.

– Что-то я не вполне понял, – произнес он медленно. – Ты что же – обвиняешь меня в том, что я недобросовестно веду дело?

– А если и так? – взгляда Бруно все-таки не выдержал, отвернулся, но голос креп лишь более. – Я ведь слышал, как вы обсуждали то, что она тебе травила – там, в камере. Она попросту норовит вызвать тебя на жалость, потому что иного выхода, иного способа выкрутиться у нее нет, неужто ты этого не понимаешь? И – да, я начинаю опасаться, что ты задумал повернуть дело так, чтоб оправдать ее.

– Осмелел… – усмехнулся Курт холодно, смерив его взглядом. – А кроме того – внезапно стал верным сыном Конгрегации… С чего вдруг, Бруно? То тебя не убедишь в виновности преступника, то ты неожиданно начал печься о моей преданности и благе дела…

– Потому что вижу это самое дело, – отрезал тот решительно. – Потому что, как я и говорил, желаю помочь найти убийцу хорошего парня, который никому ничего плохого не сделал; я его знал не слишком хорошо, но точно знаю, что он такого не заслужил. А когда я вижу, что убийца может избежать наказания лишь потому, что у тебя в душе зародились сомнения, что у тебя вдруг начали думать не мозги, а кое-что ниже…

– Стало быть, так, Бруно, – оборвал он тихо. – Моя душа – не твоя забота. Что касается моих мозгов – было б неплохо, если бы твои хоть изредка думали вполовину так же хорошо. Керну о записке ни слова, иначе я переломаю тебе руки. Это не метафора.

Подопечный отвернулся, переводя дыхание осторожно, тихо, дабы успокоить явно видимое бешенство, и, наконец, выговорил:

– Хорошо, допустим, я буду молчать; но ваш стражник? Ему ты тоже пригрозишь переломать конечности? Хотелось бы взглянуть на это.