Конгрегация. Гексалогия

Вопреки опасениям, больше он не произнес ни слова, не пытаясь увещевать ни покореженного пленного, ни Курта – лишь все так же мерил шагами крохотный пятачок в стороне от происходящего, по временам замирая неподвижно на месте, стараясь не видеть того, что творится рядом, и явно не имея сил не смотреть; спустя четверть часа Бруно, подавившись воздухом и пошатнувшись, рывком отвернулся, упершись ладонями в колени. Его стошнило еще дважды; после второго раза подопечный выдернул из седельной сумки шарахающегося от криков курьерского спрятанную туда флягу и приложился – надолго, до кашля и судорог в горле, опростав желудок снова и опять всосав невообразимое количество, однако на сей раз остановить его у Курта не повернулся язык.

Сам он с каждой минутой все более терял ощущение хоть какого-то чувства – его не мутило от запаха крови и кислого человеческого пота, как то бывало в тесных стенах допросной, не вздрагивали руки, когда пленный рвался из пут, скрипя переломанными костями, как он того ожидал, он уже не морщился от криков; он все более начинал ощущать себя каким-нибудь каменщиком или иным исполнителем нехитрых, но утомительных действий, раздумывая над тем, что именно это слово вернее всего передает работу того бедолаги, которому обыкновенно и приходится выполнять указания следователей. Он устал – в буквальном, физическом смысле; слушать и смотреть на истерзанный кусок мяса он вскоре попросту перестал и едва не пропустил мимо слуха, мимо сознания то, что добивался услышать вот уже второй час – затерявшееся среди криков надрывное «я все скажу».

– Я все скажу, – чуть слышно повторил чародей, когда Курт замер на миг, и позади послышался шумный выдох подопечного, преисполненный такого облегчения, словно тот сам пребывал вот так, вытянувшись меж четырех кольев на сломанных костях и порванных нервах.

Собственный облегченный вздох он удержал, оставшись сидеть, как сидел, с ножом в окровавленной руке, лишь убрав острие от второго, уцелевшего пока глаза пленного. Несколько мгновений он пребывал в неподвижности, глядя в белое от холода лицо и видя в этом единственном глазе уже не высокомерие, как поначалу, не панику, как время спустя, и даже не отчаяние, как всего лишь минуту назад; в устремленном на него взгляде была жутковатая, необъяснимая помесь безучастия, прежней боли и – какого-то непостижимого, неестественного здесь и сейчас чувства, которому он дал бы именование, будь обстоятельства иными. Это странное ощущение тонкой, не видимой постороннему связи между двумя людьми возникало всякий раз, когда в воздухе затихал отголосок всегда одних и тех же слов. «Я все скажу» – и всегда, всегда этот взгляд, одинаковый у всех, полный изнеможения и – неуместной внезапной доверительности. « Нет сангвиников, ипохондриков и прочего ничего нет. Род людской разделяется на жертв и палачей, и тот, кто стремится быть палачом, кто ведет себя как палач и думает как он – жертва по существу своему. Суть всего – доказать ему, что это так. Примирить его с этой мыслью. Вы устрашитесь, когда увидите признательность за это в его взгляде; непостижимую, небывалую, пугающую и ублаготворяющую его самого»… Альберт Майнц, «Психология пытки», том первый, «Victimologia»…

– Хорошо, – так же тихо отозвался Курт, стараясь не дать просочиться в голос одолевшей его усталости.

« Жертва будет ждать в ответ на свою признательность вашей благосклонности; но упаси вас Господь попустить благосклонности этой перерасти в снисходительность либо, напротив, злорадную насмешку – вы убьете его чувство, вы дадите ему силы начать все с начала и пойти до конца; не дайте благосклонности своей захватить вашу душу и перейти в ответную благодарность – ибо тогда жертва увидит перед собою жертву, а сие вновь пробудит в ней палача, что также возвратит ее силы. Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение. Справедливость и милосердие»… Альберт Майнц, «Victimologia»…

– Довольно…

– Я остановился, Янек.

« Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение»…

– Янек Ралле, – с хрипом уточнил тот, сместив взгляд единственного глаза на своего истязателя, и Курт медленно кивнул:

– Я запомню. Ты впрямь неплохо держался.

– Иди ты к черту… – повторил чародей устало. – Знаю все это… Как же там было… «Признание за испытуемым его крепости как заслуги протянет между ним и следователем ту нить»… черт, как же там…

– «… которая, подобно ариадниной, приведет к вам его душу», – договорил он тихо. – Том первый, «Victimologia». Но на твою душу я не претендую – слишком по разные стороны мы находимся и слишком ясно каждый из нас понимает, что происходит… Однако ты действительно хорошо держался. А поскольку такое встречается нечасто – я действительно тебя запомню. Может, хотя бы теперь ты мне скажешь, за что стоило терпеть все это? Какие высокие идеи стоят таких мучений?

– Мир без Инквизиции, – чуть слышно отозвался чародей, закрыв единственный глаз. – Уже одно это стоит многого.

– Без Инквизиции… и с чем?

– Ты этого не поймешь, так к чему тратить время…

– Попробуй, – предложил Курт с мягкой настойчивостью. – А вдруг я и без того все понимаю? Просто мы в самом деле видим слишком разные стороны одного?

– Невозможно видеть разные стороны истины. Разные стороны свободной воли. Можно бытьпо разные стороны от них. Тебе, выкормышу Конгрегации, даже слова этого не ведомо… Ты этим взращен – порядок, система, тебе и в голову никогда не могло придти, как можно иначе. Попади ты в иные руки в свое время…

– А как кельнские дети помешали вашей свободе? Скажи теперь, для чего было нужно все это?

– Не для «чего», – исправил тот еще тише, – а для кого. Для тебя. Это мог быть кто угодно, дети, кошки, трубочисты – дело не в них. Дело в тебе.

– Расскажи, – не потребовал – попросил Курт; чародей осторожно вдохнул, тихо застонав, когда истрепанное в лохмотья тело все-таки шевельнулось.

– Ты слишком во многое успел влезть, мальчик из академии, – пояснил он снисходительно. – Слишком многое успел натворить, слишком многим сумел перейти дорогу… слишком многое сумел для сопливого выпускника… Каспар, его неудача в Таннендорфе – это был повод присмотреться. Не спрашивай, где он, я не знаю; я лишь знаю о нем. Твое прошлое расследование – вот основная причина. Ты никто, пустышка, не умеешь ничего – ты просто человек, однако слишком необычный человек.

– Чем же?

– Смешно, что в твоей академии это прозевали… – болезненно усмехнулся чародей, вновь подняв взгляд к нему. – Ты видишь, что другие не видят. Ведь ты замечал это, не так ли? Бывали и проблемы с твоим начальством из-за этого, наверняка… Ты видишь птицу на ветке, потом – кота у дерева и из этого делаешь выводы о том, что по соседству рухнул дом… и оказываешься прав… И сегодня – как ты сумел понять, кто перед тобой, когда направил оружие на напарника? Ведь указаний, явных, неоспоримых – их не было… Инквизиция начала привлекать к себе тех, кого раньше убивала, и это сделало ее сильнее, и с каждым годом ее мощь все растет; а если такие, как ты, это нечто, подобное таким, как мы? если все твои успехи до сих пор – не случайность, а закономерность? если это – не воспитанная академией способность к прямой логике, а – твой дар, склонность, талант, все равно…

Он умолк, устало переводя дыхание, тихо постанывая от боли в переломленных ребрах; Курт выждал полминуты, сидя молча и неподвижно, и, наконец, уточнил:

– Вы хотели это проверить? Свою теорию о моих способностях? Подставили именно Финка, чтобы именно я точно занялся именно этим делом? а после следили за тем, смогу ли я из неявных и рваных следов составить верное истолкование событий?

– В тебе не ошиблись, – чуть заметно улыбнулся тот. – Я это и сейчас вижу… Это ты – человек-unicus, парень… Ты ходячая интуиция; ты видишь дело там, где его не должно быть… А кроме того, ты необычайно вынослив для просто человека, вот вторая причина, по которой – вне зависимости от того, оправдал ли бы ты наши ожидания – от тебя следовало избавиться. Сегодня ты подтвердил и это предположение. Отвечу похвалой на похвалу – до сих пор не понимаю, как ты смог от меня вырваться …

– Id est[405], – подвел первый итог Курт, – все это вообще не имело никакой иной цели? Только я?

– Ты в первую очередь. Уничтожить человека, сумевшего пережить удармага такого класса, с каким ты столкнулся в прошлый раз…

– Мельхиор?

Искусанных в мясо губ коснулась мимолетная усмешка.

– Стало быть, проболталась девчонка… Сегодня я ее понимаю… Да, он самый. Я до сих пор не слышал о тех, кто выжил бы после этого. Возможно, такие и есть, просто мне о них не известно; и ты не жди от меня слишком многого – как ты верно сказал, я не главный «в нашей компании». Мне всего не говорят. И как сегодня стало ясно – не зря…