Кони в океане

«Вы понесете всю меру исторической ответственности, — писал в письме к нам Валентин Михайлович, — если не узнаете у Джони, что слышал он от отца».

И вот перед нами он, вылитый Кейтон, — это я знал по старым спортивным журналам. Они привезли его на другой день, и прямо с порога конюшни Кейтон — «принц», сын «короля езды» — спросил:

— Как там Гриша?

А ему и вопросов не пришлось задавать. Сам достал из кармана желтую фотографию. И ее я знал: перепечатывалась в иппологической литературе множество раз. Только это была она сама, оригинал — отсвет великой битвы былых времен.

— Отец мне всегда говорил, — ответил американец как бы сразу через Атлантику всем тем, кто ждал его ответа, — что он вел борьбу до конца.

Не стану занимать вашего внимания деталями, да я и сам не в силах постичь был всех призовых тонкостей. [4] Главное, было видеть, как он отвечал, как рассказывал он, потомственный хранитель наездничьей традиции, что вела со Скакового поля до Колорадо-Спрингс через Атлантику.

Ковбои тоже не особенно вслушивались в специальные разъяснения — что им бега! — они слушали сердцем, они понимали по своему, что хотел сказать этот американский наездник, увидевший свет на ипподроме в Москве.

4

Примечание для посвященных: если бы (так, со слов отца, говорил нам Джони) в призе была еще одна лошадь, которая могла заставить Дженераль-Эйча ехать во всю силу прямо со старта, то Крепышу не пришлось бы с ним бороться по дистанции. Кейтон полагал, что в результате напряженной борьбы Дженераль-Эйч на последней прямой, как говорится, «встанет». Но вышло иначе. Таким образом, Кейтон признавал свой тактический просчет.

— Отец, — повторил Джони с твердостью в словах и во взоре, — всегда говорил мне, что вел борьбу до конца.

И он еще раз протянул нам пожелтевшую фотографию: голова в голову. Серый гигант, наш Крепыш, который по популярности соперничал в те годы с самим Шаляпиным («В России гремят двое — Шаляпин и Крепыш!» — говорили тогда), шел с поля. Хорошо был виден размашистый, низкий, настильный ход — полет над дорожкой. В белом камзоле Кейтон-отец со своей характерной посадкой, которую усвоили впоследствии почти все наездники современности, стараясь ездить по-кейтоновски больше, чем сам «король», поднял руки с вожжами. Какая минута!

Взоры всех обратились ко мне. «Вот видишь, — единодушно говорили ковбои взорами, — он оправдался». Но ведь и меня напутствовал целый конный ареопаг. «Смотри, — говорил весь наш конюшенный двор на Беговой и словами, и взорами, — узнай все, как было»… И Валентин Михайлович вновь и вновь повторял как стихи: «Первый круг прошли они голова в голову, но в последнем повороте»…

— Джони, — сказал я, — это первый круг! Только первый круг. А в последнем повороте…

— Как первый круг? — преобразился Кейтон. — Отец всегда говорил…

— Это первый круг, Джони! А в последнем повороте твой отец спустил Крепыша с вожжей и — проиграл секунду.

— Спроси у Гриши, — воскликнул Джони. — Он подтвердит!

— Григорий Григорьевич и сказал мне, что на фотографии лишь первый круг.

— Но мы же с ним не видели финиша! — спохватился Кейтон. — Мы играли в снежки…

— Да, он сказал. Но все проверил по документам вот этот человек, — я указал еще раз на письмо.

И все снова сгрудились над исписанными страницами, всматриваясь в строчки на языке незнакомом, но остроту, всю боль ситуации все понимали без слов.

— А отец мне говорил, — печально-печально вздохнул Кейтон, — что в России прошло его золотое время.

Еще бы: «король» царил на призовом треке, и по праву. Но дрогнуло в нем сердце спортсмена, когда ставкой сделались интересы торговца. Победа Крепыша означала бы резкое снижение цен на рысаков из-за океана. И великий мастер заставил великую лошадь проиграть. Но никто не забыл той секунды, которую проиграл Крепыш, никто не забыл тех минут, когда перед трибунами вели инородного победителя, и публика — вся Москва — стояла в молчании: победителя не приветствовали. Никто ничего не забыл, в том числе и главный виновник поражения, только он постарался похоронить неприятную память. Но есть ведь еще и другие люди, хранители воспоминаний: исполнители исторического возмездия.

Джони искренне помрачнел.

— Как же вы меня отыскали? — горько усмехнулся он. — И кто же это так хорошо знает историю моей семьи?

— Есть у нас там один такой, он вам изложит даже родословную того коня, которого Калигула приводил заседать в сенат.

— Подумать только, — вздохнул последний Кейтон, — меня достала рука Москвы!

Наш друг Томас заразил всю округу ковбойством. Конторский клерк, живший от нас через дорогу, возвращался с работы из города, выходил на задворки и начинал посвистывать. Минуты через две раздавался в ответ фырк, топот — с дальнего конца поля бежала гнеденькая кобылка, та самая, которую Томас одолжил на время наших уроков ковбойства. Хозяин ждал ее с куском сахара и с тяжелым, как сундук, ковбойским седлом на плече, купленным в складчину с еще одним соседом. Конником клерк заделался недавно, он продолжал учиться у Томаса ковбойской науке, а когда тут же поселились мы, он стал бывать еще чаще — в расчете на бесплатную ветеринарную помощь.

— Доктор, она хромает! — раздавалось у нашего окна вечером, часов в семь, когда мы уже успевали задать корм нашим лошадям, а клерк только возвращался из города и собирался сесть в седло.

— Ничего подобного, — устроившись у телевизора, даже головы к окну не поворачивал доктор.

Доктор успел здесь показать, насколько понимает он в лошадях, и всадник, успокоенный, сразу пропадал за окном. Впрочем, однажды сосед сделался настойчивее.

— Доктор, доктор, по-моему, она жереба! Я теперь вспоминаю, что Томас выпустил ее как-то вместе со своим жеребцом и… и…

— Могу произвести ректальный анализ, — между двумя выстрелами с экрана прозвучало из полутемной комнаты.

— Нет, что вы, доктор! Зачем же так серьезно? Вы просто посмотрите. Прошу вас!

На пороге появилась фигура доктора, впрочем, тут же исчезнувшая с такой скоростью, что доктора уже не было, а слова, им произнесенные, еще звучали:

— На пятом месяце.

Доктор успел себя здесь показать, поэтому диагноз, повисший, так сказать, в воздухе, новоявленный ковбой принял с той же почтительностью, как выслушивал он наставления Томаса: «Как сидишь? Ты на ковбойском седле или на дамском?»

Держал ковбойскую лошадь и паренек Фред, тот самый, что на машине догнал тройку. Фактически Фред завершил целую галерею лиц, первое из которых я увидел еще в Мурманске, когда начинали мы трансатлантический рейс.

Ждали парохода и постоянно слышали: «Начальник порта сказал… Начальник приказал…» — и, конечно, рисовали себе некий облик в соответствии со словами «начальник порта». Когда же в последний день, прежде чем «отдать концы», пошли мы к начальнику сказать за все его распоряжения «спасибо», то вместо «спасибо» у меня челюсть отвисла: на месте начальника перед нами был — мальчик!

Это — лицо № 1. Дальше. Погрузились мы на пароход. Вышли в море. Я получил разрешение осмотреть мостик, и тут встретил меня просто ребенок, однако — третий помощник капитана.

Эти розовые лица у кормила власти или у руля океанского судна заставляли меня, звавшегося до тех пор молодым, чувствовать себя каким-то обветшавшим праотцем, вроде короля Лира, а ведь я считал себя по меньшей мере ну… ну, Гамлетом.

Я взял себе за правило, как тень отца Гамлета, являться на мостик за полночь: вахта пареньку, как нарочно, выпадала ночью. Филиппок — именем толстовского мальчика называл я нашего штурмана, потому что, как вы, наверное, помните, Филиппок носил отцовскую шапку, налезавшую ему на уши, а штурману, мне казалось, велика капитанская фуражка, — Филиппок на мостике, совсем один, вел во мраке океана гигантский корабль. И это он, как выяснилось, еще и стихи писал: