Конкурс красоты

Когда улицы очищаются от людей и животных, выходят медузы.

Летят с криком из открытых окон, падают на брезент, спрыгивают. Глаза заклеены пластырем, на лицах горит косметика. Ловят новых сестер. Производят по запаху перекличку: Лахудра! Мымра! Тварь! Идут, останавливаются, шевелят обветренными мясистыми ноздрями. Скубалон! Нагибаются, заметают в совок. Шуруют лопатой. Если находят склизкое, съедобное, быстро едят, делясь между собой. Скубалон! Когда мусор сложно определить по запаху, зажигают “фонарь Диогена”, с синеватым венозным светом. Фонарь позволяет видеть сквозь пластырь. Снова идут на запах: скубалон!

Иногда часть медуз плывет на лодке по Каналу, охотясь за мусором гигантским сачком. Сачок погружают в мягкую плоть волны, подсвеченную остатками солнца. Наполняется пластиковыми бутылками, мандариновой кожурой. Глубже погружать запрещено, можно случайно поймать рыбу с детским лицом и посиневшими губами... За сачком тянется пена, лодка проплывает; сквозь затихающую поверхность видно тело маленького Старлаба, висящее в воде. Потом вода покрывается осторожной пленкой мазута. Как шары странной лотереи, тонут и всплывают мандарины. На Канале гибнет корабль. От неосторожности пленка вспыхивает, Старлаб видит, как загорается лодка с медузами, как тонет сачок с обугленными плодами. Потом опускаются медузы. Горящие волосы, оплавленные руки, залепленные пластырем глаза. Тонет, разбрасывая лучи, фонарь Диогена. На лицах теплые улыбки, словно окончен труд, всем спасибо, все по домам... Старлаб всплыл на дымную поверхность и увидел себя, стоящего среди мокрых испуганных матросов. Голова погружена в шарф, в руках маленький обгорелый мандарин. Губы повторяют цитату из Филословаря:

Мусор — главное богатство Центра мира. Каждый житель Центра мира должен ежедневно производить и выбрасывать на улицы несколько наименований этого ценного продукта. Кроме экономического, мусор имеет еще эстетическое, декоративное значение. Весело блестя, он украшает своим многоцветьем улицы и площади. Наиболее ценные сорта мусора (обертки от конфет, мороженого, битое стекло) выбрасываются на главных улицах, площадях и аллеях. Мандариновая кожура (см. мандарины) выбрасывается в любом месте, эффектно заменяя цветы, а также служа для созерцания. Жители Центра мира берегут мусор; непригодный мусор удаляется в специальное время суток (см. медузы).

См. медузы…. См. медузы… См…

Звук раздался снова.

Старлаб прислушался. Со стенки за полками посыпалась побелка. Звук усилился.

— Богиня... — пробормотал Старлаб, глядя на два отверстия, возникшие в стене. В одном мелькнул глаз и тут же зажмурился в луче фонаря.

— Ты! Убери фонарь, профессор! — крикнули в дырку.

…Обезьяна вывалился из телескопа почти следом за Старлабом. Зачем?

— Да, так. Поссать, луной полюбоваться.

А потом увязался вместе с медузами.

Старлаб молчал и мял попавшийся под руку пакет. Слушал, не перебивая, хриплый рассказ Обезьяны. “Тут это, она нарисована, богиня, я догадался. Ткнул в глаза, в них труха, я — давай. Раньше не мог, эта дура меня целый день, а жрать что, воздух, все из-за тебя…”

Целый день он провел у ее подруги, знаменитой Люси. Про Тварь она говорила, что знает ее, как свои пять пальцев — и махала немытой пятерней перед носом Обезьяны. Обезьяна щурился и все запоминал.

Тварь действительно стала медузой не так давно.

А начинала блистательно. Первое место на конкурсе красоты. Потом еще один конкурс, и снова — цветы, аплодисменты, поклонники; чьи-то руки мнут ее плечи, тискают талию. Она морщится, но терпит, чтобы получить, наконец, ученую степень, соответствующую ее размеру груди и бедер.

И тут к ней стал подкатывать один осветитель.

Она его отшила. Скорее, по рассеянности. Не обратила на его брачные танцы никакого внимания.

Осветитель пожелтел и отомстил. Упросил, чтобы его назначили в будку на конкурс, где она была в списках. И осветил ее самым проигрышным, самым провальным образом. Напрасно она, кусая губы, читала наизусть Платона; напрасно танцевала, пытаясь стряхнуть, стереть с себя предательские лучи. Зал удивленно шептался; ведущий бросал взгляды на кабину осветителя. А она все стояла, заливаемая нелепым светом. И получила поощрительный приз. То есть — никакой.

В раздевалке она рыдала так, что было слышно на мокрой, засыпанной листьями улице. Поредевшие поклонники крутили зонтами и курили, роняя пепел на ненужные букеты. Когда она, заплаканная, еще более красивая, вышла под дождь, уже никого не было. Только темная фигура осветителя стояла перед ней и протягивала зонт.

Через два дня его избили.

Внезапно напали возле обсерватории, искусали, выбили зубы. Она клялась, что не имеет к этому никакого отношения. Некоторые ей верили. Дело замяли, близился конкурс-реванш. Для конкурса был назначен другой осветитель — прежний проводил дни в кабинете стоматолога, сплевывая кровь в забитую ватой плевательницу.

Наконец, настал конкурс. Неотразимая, она вышла на сцену, в лифе в виде двух ракушек, едва прикрывавших победоносную грудь. Зал пускал слюну и чавкал аплодисментами. Новый осветитель тоже был в ударе. Все шло к победе.

Вот претендентки, встав на котурны и накинув прозрачные тоги, начинают по очереди читать наизусть Платона. “Подобным же образом и у женщин та их часть, что именуется маткой, или утробой, есть не что иное, как поселившийся внутри них зверь, исполненный детородного вожделения”, — декламирует она, стыдливо проводя ладонью ниже пупа, темнеющего сквозь тогу. “...Когда зверь этот в поре и ему долго нет случая зачать, он приходит в бешенство...” Луч света, изливающийся на ее фигуру, сжимается, вот уже освещено только лицо. “...Пока наконец женское вожделение…” — щурясь от нестерпимого света — луч сужается, — почти выкрикивает она. Еще секунда — она закрывает руками глаза и падает без сознания. Публика, не разобрав, шумно аплодирует; “как она женское-то вожделение изобразила, а?!” — перешептываются ценители. Только ведущий, сообразив, в чем дело, смотрит на упавшую грустным напудренным лицом.

Осветителя нашли связанным. Как установили, был использован специальный прожектор, употребляемый фокусниками для поджигания предметов и других эффектов. Подлинный осветитель-ослепитель, как сообщали газеты, в тот же день бросился в Канал. Медленные, подернутые мазутом круги…

Зрение удалось немного восстановить. Она лежала в больнице, дурнея; каждая эйдосография заканчивалась истерикой. Нет, у нее не отнимали Удостоверение человека и не возвращали в мир фауны, хотя, возможно, это был бы выход. Вместо этого ее повезли на паломничество в Центр диффузии, раздели и подвели к трем отверстиям. “Проси, проси богиню”, — шептали медсестры, придавливая вырывавшееся тело к стене и зажимая рот. “Проси, проси, она поможет”. Задыхаясь, она видела, как в двух отверстиях возникли два чужих, испуганных, горячих глаза.

В эту же секунду ее пронзила боль. Боль и слабость. “Проси, проси богиню!..”

Ночью, все еще всхлипывая, она вдруг почувствовала, что гораздо лучше различает запахи. Что ее тело вдруг стало пахнуть само, без помощи духов и пшикалок. Что свой слоистый, как годовые кольца, запах есть у больничной кровати, у тумбочки, у всего.

Через два дня ее выписали. Нацепили очки с чудовищными линзами. “Хотя они вам теперь и не очень-то нужны”, — добавил врач, пахнущий супом быстрого приготовления, геморроидальными свечами и стоящей рядом медсестрой. Потом ей предложили работу в Центре диффузии. Полсуток — дежурство, сутки — отдых. Она отказалась. “Зря”, — сказали ей.

Выходя из ворот больницы, она, щурясь, искала глазами хотя бы одного из прежних поклонников. Улица была солнечной и пустой. Только у больничной свалки темнела пара собак. Одна, в жеваной шляпе, рылась в баке. Другая догрызала кость.

Постояв, она вернулась в больницу. “Я согласна”.

Началась работа. Все оказалось не так страшно. К нижнему отверстию можно было прикладывать специальный прибор вроде футляра с подогревом; робкие клиенты Центра диффузии разницы не чувствовали. Главное было прижимать к двум верхним — глаза, но тут спасало плохое зрение. Она плохо видела их — толстых, худых, сутулых, с грудью, поросшей сорняком волос, с первым пушком на щеках, с медными академическими лысинами... Она только чувствовала их запахи, но это погружение в царство запахов было для нее еще новым и радостным.