Конспираторы

Нас тошнило – и Достоевский стал «спасением», но не в христианском смысле.

Я до сих пор убежден, что его инфернальные персонажи – герой «Записок из подполья», Раскольников, Свидригайлов, Кириллов, Ставрогин, Иван Карамазов, все бесчисленные самоубийцы неизмеримо мощнее и сильнее, чем его же «христиане» – от убогой Сони до Алеши и старца Зосимы. А уж тему «народа-богоносца» после прошедшего века не стоит и обсуждать. Погрузившись с помощью Розанова в этот ад, мы с наслаждением пошли дальше – Леонид Андреев, Федор Соллогуб, Акутагава, потом, разумеется, Кафка и французский экзистенциализм: «Тошнота», «Посторонний», «Чума»… Как выяснилось, большая часть серьезных книг ХХ века была довольно мрачна. Мы их не читали, мы их просто пожирали. Человек должен быть несчастен: поэты бросались в шахты, стрелялись, но именно таких любили, а любой успех или самодовольство ничего, кроме отвращения, не вызывали. Безумие, юродство, сумасшествие – вот что порождало уважение, человек, побывавший в советской дурке и вышедший оттуда более или менее здоровым, почитался едва ли не как герой.

Экзистенциальное отчаяние было, по-своему, сладостным наркотиком. Упоение тьмой доставляло неизмеримое наслаждение. Достоевский стал паролем. Мы пренебрегали всеми, кто нас не понимает. Противопоставляли себя этому ужасному миру обыденности. Презирали «достоевсковедов», которые превратили трагедию в хлебную профессию. Они приватизировали великих писателей и возмущались, если кто-то вторгался на их территорию. Мы пытались с ними общаться, но на все вопросы они отвечали разве что ссылками на соответствующие статьи. Литературоведы – это необходимое, но странное племя, от советской реальности им удалось укрыться в предисловиях и комментариях («Важен не Шекспир, а комментарии к нему» – А.П. Чехов). Разумеется, философы за редчайшими исключениями были еще хуже. Мы уже прочли у Ницше: «Остерегайтесь ученых – у них холодные высохшие глаза, перед ними каждая птица лежит ощипанной!». Эти высохшие глаза и полых людей мы встречали повсюду.

Наше счастье, что мы были молоды: наша витальная энергия помогала жить и преодолевать игру, которую мы себе устроили. Игру лишь отчасти, она была и реальностью.

Все это закончилось печально: один из наших друзей выбросился с шестого этажа.

На первый взгляд, причина проста – любовная драма.

Но метафизические основания были не менее существенны.

Позднее я как-то наткнулся на переписку Розанова с его другом Романовым-Рцы (наряду с Флоренским и Ф. Шперком, Розанов считал его умнее себя). В письме Романов-Рцы громит это предисловие вместе с эпиграфом: «…Я нахожу, что чем больше скорбь, тем глубже человек уходит в себя, тем дальше отстоит от всего и, следовательно, и Бога… Чем глубже скорбь, тем дальше от Бога!..

Скажу сильнее: и даже понять не могу атеизма, иначе как проистекающего от множества скорбей…»

Сегодня я могу лишь добавить: Розанов, Достоевский, Ницше – особенно в трагической трактовке (и во многом ложной) Льва Шестова – и десятки других были не самым лучшим чтением для неокрепших умов. Помню, с каким восторгом мы читали англоязычную антологию «Достоевский, Киркегор, Ницше, Кафка четыре пророка нашей судьбы». Понадобилось немало времени, чтобы освободится от подобного умонастроения – оно надолго вошло в плоть и кровь. Много лет спустя, я прочитал раннюю книжку Чорана «На вершинах отчаяния», она очень соответствовала нашему умонастроению.

Московские метафизики: человек как ошибка творения

Я искал своих. Мы искал свободу. Мы искали Бога, но почти ничего и никого не находили… Господь молчал. Однажды мой знакомый повез меня в Москву. В первопрестольной мы обошли несколько диссидентских салонов, но не обнаружили ничего особенно интересного. Конечно, и там жили замечательные люди, но они таились по углам, добраться до них было непросто. Везде попадались сексоты, – знакомиться с кем-то близко было опасно. И вообще в столице было как-то мутно и двусмысленно.

Наконец, он привел меня в квартиру где-то на окраине, – там собирались обломки мамлеевского «южинского кружка».

Мамлеич, автор самого инфернального романа в русской литературе «Шатуны», давно уехал в Америку. Из богемного персонажа – в джинсах с расстегнутой ширинкой и в рубашке, – после возвращения из эмиграции он превратился в солидного мужчину, в серой тройке, с галстуком… В Москве все были разочарованы. В таком виде я позднее встретил его и в Париже. Он стал похож на инструктора из райкома партии. Я долго не понимал в чем дело. Потом понял: он боялся стать похожим на своих инфернальных персонажей. На Западе это не работало. Он рассказывал, что после рассылки своих «метафизических текстов» эмигрантам первой волны, он получал такие ответы: «После прочтения Ваших рассказов мы вынуждены прервать с Вами всякие отношения». В Париже мы встретились в галерее Блейзера (она принадлежала его французской жене), рядом с Бобуром, на очень узкой rue Quincampoix (по-русски не произносимо), где располагалось множество галерей и мастерских художников, в частности, мастерская Оскара Рабина. Галерея находилась в подвале, туда надо было спуститься по винтовой лестнице, после чего ты попадал в довольно приличный и респектабельный зал. На третий день в Париже, спускаясь по лестнице, я услышал отборный русский мат. Модный московский писатель читал свой убойный шедевр «Говнососы»… Подвал был заполнен третьей эмиграцией и французами – тексты шли нормально. Новая проза, новая литература, конец советского пуританизма!

Мы же были новоприбывшими – со всеми знакомились. Все спрашивали – ну как там? Что будет? Что грядет?..

Седобородый патриарх Синявский ни о чем не спрашивал, молчал и тихо курил в стороне, по-джентельменски подносил зажигалку высоким и стройным блондинкам. Чувствовалось, что большой любви между эмигрантами нет.

Писатель Мамлеев был уже в сером костюме, жилетке, с галстуком. Очень живой, быстрый, относительно молодой, он набросился на меня с расспросами:

– Ну как там? Что? Расскажите!

Я честно ответил: плохо. Страна катится в бездну, обещают голод, крушение экономики, коллапс. Но ему это было малоинтересно:

– А метафизически-то как, метафизически? – спросил Мамлеич. Метафизика его искренне интересовала.

– Метафизически нормально, даже слишком бурно…

– Ну вот, это главное! Если жива метафизика, будет жива страна!..

– Вы так думаете? На страну надвигается вселенская тьма…

– Тьма это хорошо – неожиданно радостно пробормотал он. – Без тьмы ничего невозможно! Только из тьмы рождаются гении. Только из тьмы… из ужаса. Из мирового кошмара может появится свет! А здесь, – он показал руками по сторонам, – нет ни тьмы, ни света, поэтому нет ничего, просто комфорт, ужас, ад. Тьма должна спуститься в мир, это последнее спасение…. Вы впервые?.. Добро пожаловать в ад! Не сойдите с ума…

Мы поболтали недолго – он посмотрел на часы и тут же умчался в сумерки по своим парижским делам. От него исходило ощущение чего-то глубокого, захватывающего – и вместе с тем типичного западного практицизма. Что поделаешь, надо жить. А у меня от обилия впечатлений кружилась голова – каждый день обрушивал на нас целую жизнь!

После Австрии, Штатов и Парижа Мамлеич из метафизического нигилиста превратился в невероятного русофила (не только он). Выпустил вместе с Т.Г. патриотическую книжку «Новый град Китеж». Однажды мы серьезно схватились по поводу «Синтаксиса» Розановой и Синявского и других изданий «третьей волны». Он поливал их последними словами – как продажных «русофобов» и прозападную мафию. Я не сильно возражал – просто говорил, что и такие журналы имеют право на существование. Бог им судья!

– Вы не знаете структуры Запада, – почти на крик переходил писатель, – Все направлено на то, чтобы уничтожить Россию! Это их кость в горле, без нее они бы давно захватили весь мир! Я жил в Америке, это кошмар! Вы читали мои американские рассказы?!

– Пока нет.

– Так вы прочтите. И узнаете, что такое Запад!

Это было мощное столкновение – мы тогда разрушали умиравший Союз, а Мамлеич, как и многие эмигранты, ненавидя Советы, воспевал грядущую Россию (Центр тоже ее воспевал) – правда, они ее еще не видели и думали, что она спустится с небес, и они въедут в нее на белых конях, и она примет их откровения!

…Так вот, будут настоящие метафизики! – предсказывал мой приятель. Это страшно заинтриговало – интеллектуалы, безумцы, шизоиды!.. И там есть Гуру, настоящий, который знает все! Я плохо помню, что это была за обитель и где. То ли на окраине, то ли ближе к центру… Мы шли какими-то лабиринтами, долго и путано… Я не помню и квартиру, вроде она была небольшой, но почему-то иногда вспоминается огромной. Там ничего не было видно, все в дыму, не только табачном, пахло травкой. Женщин немного, большинство молодые мужики, и едва ли один находился во вменяемом состоянии. Помню, нас приняли почти радостно – мы принесли две бутылки «Столичной». Кажется, мы пришли слишком поздно – кто-то произносил речи о человеческом и о преодолении в себе человеческого. Какая-то высокая немолодая женщина лупила по мордасам отъехавшего мужика, но это не оказывало на него никакого воздействия.