Контакт единственного рода

– И вы?.. – но завершить вопрос Дзюбе весь перебинтованный Орехов не дал.

– Мы построили довольно мощную машину, и даже сумели загнать в нее одну из шаровых молний… Вернее, сами ее создали, потому что это мы уже умеем. Так вот, по теории одного нашего… гения, они могут между собой связываться, и если бы мы поймали хотя бы одну, пусть и самодельную, мы бы получили, пусть и ограниченный, но все же контакт с другими такими же, которые в неисчислимом количестве плавают где-то по всему нашему Земному шару. Ты экспериментами по телепатии когда-нибудь интересовался, психолог?

– Я знаю, что эффекты зафиксированы очень занимательные. – Теперь пришла очередь Дзюбы осторожничать. – Известно, если научить прохождению лабиринта одну какую-нибудь крыску, например, где-нибудь под Москвой, то такой же лабиринт в Австралии другая какая-то крыска начнет проходить заметно быстрее и с меньшим процентом ошибок. А третья побежит еще быстрее, предположим, где-то в Коннектикуте, или…

– Молодец, но я не о том, не о мелочах.

– Ничего себе мелочи? – удивился Дзюба. – Да это же практическое, экспериментальное доказательство…

– Для нас – мелочи, а посему – продолжаю. Мы сотворили все же одну шаровую молнию, но она взорвалась. Кажется, что-то в принципе не так сделали в машине. – Орехов опять, уже в который раз попробовал отплевать с губ бинт. – Слушай, убери ты мне его, говорить мешает!

Дзюба осторожно, кончиками пальцев попробовал мокрый от слюны бинт передвинуть, а Орехов тем временем вещал, не останавливаясь:

– Я очень близко стоял к автоклаву, хотел все высмотреть, а когда рвануло, меня и осколки достали, и огнем тоже… Но главное, – он впился в Дзюбу испытующим глазом, – мне удалось кое-что понять, или вычитать из этой молнии… Она была почти живая. И может менять параметры человеческого мозга, какие-то индукции при этом происходят, понимаешь?.. Нет, ты вот что скажи – веришь ты мне или нет?

От ответа зависело очень многое. Все же Дзюба осторожно спросил:

– Вы это на самом деле почувствовали?

– Ну, энцефалограмму у меня в тот момент никто не снимал… А если бы снимал, то просто решил бы, что распад плазмоида вызвал электронаводки, и бедные мои мозги получили магнитный удар, ничего более… Но ведь я определенно знаю, что это был не простой удар, это было что-то… похожее на мысль, которую мне кто-то высказал, или напрямую внедрил в сознание, будто бы внушением, если внушение может иметь ударный характер.

– Допустим, – кивнул Дзюба, подчиняясь авторитету этого человека. – И вы почему-то решили пригласить меня, экспериментального психолога… А зачем?

– Мы все – физики и технари. А ты должен будешь стать нашим, так сказать, контрольным мерником по психологическим эффектам, когда мы поймаем следующий плазмоид. – И тут Орехов подмигнул Дзюбе. – Должен будешь рассказать, что с нами происходит. Кое-какие мысли у нас самих появляются, но мы не способны их грамотно оформить… Ну, предположим, не возникает ли при таких вот, не побоимся сказать, контактах элементов мгновенной шизофрении какой-нибудь, или это попросту вспышка остротекущих фрейдистских вытеснений подсознания?

У него, по всей видимости, был такой юмор, хотя Фрейда он, по всей видимости, читал. Хорошо, что Дзюба отнесся тогда к этим словам как к шутке… в которой, впрочем, по пословице, оказалась все же доля шутки. Потому что дальше Орехов был серьезен, еще как серьезен.

– Ну, ты согласен? Ты скажи, что согласен, а возражения твои я выслушаю, когда… поправлюсь хоть немного.

– Возражения, конечно, есть. К тому же, – Дзюба не очень-то знал, как продолжить, – я – не психиатр, а тут, кажется, психиатр был бы полезнее.

– А вот и нет, – решительно отозвался Орехов. – Психиатр во всем этом увидит отклонения, которые следует как-нибудь медикаментозно подавить. Ты же, как я понял из статей, открыт для новых идей. И согласен над ними поразмыслить, поискать рациональное зерно.

Больше он ничего сказать не успел, потому что в палату вкатилась сестричка, проводившая сюда Дзюбу. У нее в глазах стояли слезы, вероятно, из-за выговора, который ей учинил врач. Который тоже за ней решительно вошел.

Тогда разговор так и окончился. Врач, не слушая ни слова поперек, выгнал Дзюбу, даже накричал на него немножко, хотя сам-то Дзюба этого и не заметил. Он размышлял о том, что услышал от Орехова, и не было ему никакого дела до вежливых врачебно-служебных оскорблений.

* * *

Текила показалась мне сладкой, невкусной и слишком крепкой. Дзюба выжимал в нее лимон и пил с солью, в отличие от меня, она ему нравилась, он даже причмокивал. Расположились мы на кухне, хотя квартира у него была огромной, я и не представлял, что такие бывают. Она лучше всего доказывала его статус, вот только мне все же показалось, что любил он только кухню. А я-то и не спорил, я ждал продолжения.

– Дальше, юноша, начинается самое странное, – заявил он, закуривая сигару. Заметив, как я морщусь и от дыма, и от текилы, предложил: – Может, тебе чего закусить найти? Нет? Ну, ладно.

В окошко ударил плотный заряд снега. Он усмехнулся.

– Вовремя мы доехали, не люблю пургу. – Взгляд его уплыл, словно бы он видел не меня на его же кухне, а что-то еще. – К началу апреля я числился в лаборатории Орехова, и не мог понять, что должен делать среди этих физиков, технологов, прибористов и лаборантов всех сортов. Меня уговаривали не торопиться, подождать, пока Орехов выйдет из больницы, мол, тогда и выяснится, зачем он взять меня к себе. Потом он появился, худой, как щепка, крикливый, скачущий как кузнечик на одном костыле в помощь своей левой ноге, и с обожженным лицом. Вроде бы, он собирал новую установку, – Дзюба улыбнулся. – Этим он загрузил всех, кроме Людочки и меня, с нами он начал другую игру.

– Людочка – это Людмила Крепышева? – переспросил я на всякий случай.

Вообще-то, Крепышева в тридцатом получила нобелевскую по социальной инженерии, как она назвала свою науку. Суть ее была проста: если придумали математическую точку и идеальный газ, то можно, при желании, определить параметры идеального устройства общества в целом, с распределением функций разных страт, ответственностью за все процессы этого общества, и за связь между ними. Сейчас с изучения пяти теорем Крепышевой начинают курс, помимо практических социологов, даже юристы, политологи, медийщики всех мастей и экономисты. По научной значимости ее сравнивают лишь с Менделеевым в химии.

– Ты, наверное, не знаешь, что Людочка заканчивала химико-технологический, и я до сих пор гадаю, как она так ловко и вовремя занялась своими изысканиями? – Дзюба усмехнулся, наливая себе еще мексиканской водки. – Тогда она была всего лишь одним из наших менеэсов, но что-то в ней Орехов разглядел, потому что из всей команды именно нас двоих привлек к опытам по своей новой идее. – Дзюба попыхтел сигарой, которая никак не хотела разгораться. – Должно быть, валяясь в больнице, он почитывал популярные журналы, и вызнал, что шаманы Африки умеют вызывать дождь, случается, что и с молниями. А еще он узнал, что у нас на Алтае есть такие же… колдуны погоды, и стал искать к ним подходы. – Он наклонился, дохнул крепким дымом мне в лицо. – Чтобы шаман вызвал шаровую молнию для наших исследований.