Контора слепого

А на другой день после концерта мы с дядей пошли в ту сторону, где жила Черноокова-Окская.

– Боюсь,-сказал дядя,-не уехала бы она после концерта. Артистки, как правило, непоседливы. Их везде ждут. Об их прибытии заранее извещают всякие анонсы и афиши.

Дом, в котором жила певица, словно вдруг стал строчкой одной из песен, которые она вчера пела. Вместо окна я увидел кусок синего неба, врезанного в стену. Из этой стены и глубины на миг показалось прекрасное лицо певицы и сразу же скрылось.

– Что ты видишь, мальчик?

– Я вижу окно. Но это окно перестало быть только окном, оно стало не то куском неба, не то волной горной реки. Я не могу вам объяснить. Все поет, хотя Ничего не слышно. Поет поляна, поет лес, все стало музыкой.

– Не фантазируй, мальчик. Не надо. Все это было вчера, а не сегодня. И не переноси вчерашнее сюда, все осталось только в воспоминаниях.

Но я фантазировал. Лес, поляна и домик действительно стали музыкой, словно мои глаза превратились в слух и научились слышать пространство.

– Подождем, мальчик, когда она выйдет из дома. Я хочу сказать ей несколько слов.

И мы стали ждать. Мы то стояли на одном месте, то прогуливались, и слепой иногда вынимал из кармана брюк свои толстые карманные часы и просил меня сказать, который час.

Я говорил и сразу забывал и о часах, и о времени, словно время тоже забыло о своем существовании. Наконец дверь отворилась, и на поляну вышла Чернооко-ва-Окская. Она была не одна. Ее сопровождал старичок-мыслитель.

Дядя вдруг задрожал, снял панаму и сказал громко и торжественно:

– Сударыня, ваше исполнение- было чудесным. И ваш удивительный голос еще продолжает звучать в моем сердце.

Черноокова-Окская посмотрела на дядю и на меня, и на ее губах появилась усмешка.

Громко, словно тут не было нас, она спросила своего спутника:

– Кто это такие?

Старичок ответил своим скрипучим голосом:

– Жалкий и жуликоватый субъект, пытающийся выдать себя за крупного коммерсанта, и его племянник, исполняющий обязанности поводыря, потому что субъект слеп не только духовно, но и физически. Он почти ничего не видит.

И только старичок-мыслитель произнес эти скрипучие слова, как что-то случилось со всеми предметами и явлениями окружающего нас мира. Предметы и явления утеряли свою сущность, по-видимому желая показать, что старичок прав. В окне домика, где жила Окская, синело уже не небо, а обычная, много раз стиранная занавеска, и небо стало таким, словно его только что постирали и повесили сушить. А лес уже не играл с далью и близью, а стал вдруг таким обыденным, словно стоял не возле домика, а возле общественной уборной.

– Пойдем, пойдем, мальчик,-заторопил меня дядя.

– Куда?

– К себе на дачу.

"Дачей" дядя называл нашу берестовую хижину.

– Пойдем. Надо обдумать, как действовать в дальнейшем.

Когда мы пришли, дядя спросил:

– Ты слышал, мальчик, как этот злой старикашка клеветал на меня? Он оболгал меня и назвал "субъектом".

– Оболгал?

– А ты что, дорогой, считаешь это правдой, когда он говорит, что я выдаю себя за коммерсанта? Я и в самом деле коммерсант. Но, мальчик, и у коммерсантов бывают время от времени неудачи. Как ты думаешь, может, следует написать артистке письмо? Объяснить ей, кто мы такие и кто этот злой старикашка, сумевший упрятать сына в тюрьму, а жену в сумасшедший дом.

– А зачем же вы с ним вели знакомство?

– Я прощал ему многое за его способность к размышлению и за то, что он очень образован.
– И все же не стоит писать письмо.

– Почему?

– Я уверен, что Окская не поверит клеветнику. На лице ее я видел недоверчивую улыбку.

– Спасибо, мальчик, за моральную поддержку, Может, действительно не стоит писать письмо.

14

Но письмо все-таки написали. Писал я под диктовку дяди, иногда вставляя и свои слова и громко вслух перечитывая каждую фразу.

"Милостивая государыня"-так начиналось письмо.

Я сказал дяде:

– Милостивая ли? Ведь она же не осадила клеветника и не проявила к нам никакого интереса.

– Милостивая государыня,-снова произнес дядя, давая мне понять, что она все равно осталась для него богиней, хотя и не поставила на свое место клеветника.

– Милостивая государыня!

Я запомнил навсегда это начало, но все остальное со временем стало смутным, и я сейчас многое бы отдал, чтобы восстановить письмо таким, каким оно было.

Диктуя мне, дядя говорил о своих чувствах, которые певица заворожила своим волшебным голосом, да, его, трезвого делового человека, имеющего собственную контору и снабжающего импортным чаем целый край. Возможно, и она, наливая из чайника чай в чашку, в какой-то мере обязана его коммерческой деятельности, и что злой старичок, воображающий себя мыслителем, пытался оклеветать его и его племянника, даровитого и способного ученика, будущего крупного математика.

– У меня по математике тройка,-перебил я дядю.

– Замолчи! Ты мешаешь мне думать. Какая разница-тройка или пятерка... Мы должны вывести на. чистую воду этого старого клеветника.

Писали мы письмо очень долго. А лес заглядывал мне через плечо, словно подсчитывал про себя мои орфографические и синтаксические ошибки.

И когда письмо было положено в конверт и конверт заклеен, дядя вдруг чего-то испугался, словно с письмом мы заклеили самих себя и собираемся доверить свое существование почте.

– Ну-ка, расклей-ка. И мы снова прочтем его. Никогда не следует, мальчик, спешить, особенно когда ты доверился листу бумаги. Не сказали ли мы чего-то, что может уменьшить наше человеческое достоинство...

Ни о чем так дядя не заботился, как о чувстве собственного достоинства, на которое посягнул старичок.

– Это он мстит мне,-сказал я,-за тот кусочек копченой колбасы.

– Мелкие люди!

И мы снова стали редактировать письмо, взвешивая на невидимых весах каждое написанное слово.

– Впиши, мальчик, следующую фразу. Сейчас я подумаю и продиктую тебе.

Слепой задумался и, чтобы сосредоточиться, снял пенсне, которое, по-видимому, мешало ему думать, и положил на столик рядом с письмом.